Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

Пятница 27.1. Гитлер опять в Берлине. Продолжительный обмен мнениями с ним на квартире Геринга. Гитлер хочет сразу уехать. Иоахим предлагает объединение с Гугенбергом для создания национального фронта. Договоренность об очередной встрече со старым Гинденбургом. Гитлер заявляет: он фельдмаршалу все уже изложил и не знает, что он еще должен ему сказать. Иоахим переубеждает Гитлера, что необходимо попытаться напоследок — дело абсолютно не выглядит безнадежным. Иоахим предлагает Гитлеру как можно скорее создать национальный фронт и вечером в 10 часов встретиться в Далеме с Папеном для окончательного обмена мнениями. Гитлер соглашается действовать в этом смысле и вечером переговорить с Папеном на тему объединения с Гугенбергом. Затем следует долгая беседа с Герингом — обсуждается дальнейшая тактика. Во второй половине дня звонок Геринга, Иоахим должен срочно явиться в резиденцию рейхспрезидента. Там переговоры Гугенберга, Гитлера и Геринга (два имени неразборчиво) завершились форменным крахом по причине невозможных требований НННП. Гитлер, безмерно возмущенный этими переговорами, хочет немедленно уехать в Мюнхен. Геринг убеждает его пока что остаться здесь или по крайней мере не уезжать дальше Веймара. Постепенно Герингу и Иоахиму удается успокоить Гитлера. Однако недоверие Гитлера вновь разбужено. Ситуация крайне сомнительная. Гитлер заявляет, он не может встретиться вечером в Далеме с Папеном, т. к. он не в состоянии выразить себя.
В дальнейшем непосредственная диктовка отца [26]:
«Я впервые видел Гитлера в таком состоянии; я предлагаю ему и Герингу вечером самому переговорить с Папеном, изложив создавшуюся ситуацию. Вечером я объясняюсь с Папеном, и мне удается в конце концов убедить его, что лишь канцлерство Гитлера, к достижению которого он должен приложить все усилия, имеет смысл. Папен говорит, дело с Гугенбергом играет второстепенную роль, и заявляет, что он отныне целиком за канцлерство Гитлера, — решающий поворотный пункт в позиции Папена. Папен осознает свою ответственность — три возможности: или президентский кабинет с последующей (неразборчиво) или возврат к марксизму при Шлейхере или отставка Гинденбурга. Против этого единственное, в самом деле ясное решение проблемы: канцлерство Гитлера. Папену теперь совершенно очевидно, отныне он при любых обстоятельствах должен добиться канцлерства Гитлера и не может, как прежде, верить в то, что стоит, на всякий случай, держать Гинденбурга в запасе. Этот вывод Папена является, на мой взгляд, поворотным пунктом всего вопроса. Встреча Папена с Гинденбургом заявлена на субботу, 10 утра.
Суббота, 28.1. Около одиннадцати я у Папена, встречающего меня вопросом: «Где Гитлер?» Я говорю, он, вероятно, уже уехал, возможно, его удастся еще застать в Веймаре. Папен заявляет, его нужно немедленно возвратить, поскольку наступил перелом и он, в результате долгого разговора с Гинденбургом, считает канцлерство Гитлера достижимым. Я без промедления направляюсь к Герингу и узнаю, Гитлер все еще в Кайзерхофе. Геринг звонит ему, Гитлер остается в Берлине. Затем возникает новое осложнение: прусский вопрос [27]. Продолжительная беседа и спор с Герингом. Я заявляю ему, что немедленно откажусь, если еще раз возникнет недоверие в отношении Папена. Геринг уступает и, заявив о полном согласии со мной, обещает отныне попробовать с Гитлером все, чтобы привести дело к удачному завершению. Геринг хочет уговорить Гитлера решить прусский вопрос в смысле Папена. Я сразу еду с Герингом к Гитлеру. Долго говорил с Гитлером наедине и еще раз объяснил ему, что дело невозможно сделать при отсутствии доверия и что канцлерство не выглядит больше невозможным. Я попросил Гитлера, не откладывая, во второй половине дня пойти к Папену. Гитлер, однако, желает еще раз обдумать прусский вопрос и отправиться к Папену лишь утром в воскресенье. Это решение я передал Папену, вновь пришедшему в сильное беспокойство. Он произнес: «Я знаю пруссаков». Затем договорились о совещании Гитлер — Папен в воскресенье, 11 часов.
Воскресенье, 29.1. В районе одиннадцати часов продолжительный обмен мнениями между Гитлером и Папеном. Гитлер заявляет, что ему в общих чертах все ясно. Необходимо, однако, назначить новые выборы и принять закон о чрезвычайных полномочиях. Папен немедленно отправляется к Гинденбургу. Я завтракаю в Кайзерхофе с Гитлером. Обсуждается вопрос новых выборов. Поскольку Гинденбург не желает выборов, он просит меня сказать ему, что это будут последние выборы. Во второй половине дня мы с Герингом идем к Папену. Папен заявляет: препятствия устранены, Гинденбург ожидает Гитлера завтра в одиннадцать часов.
Понедельник, 30.1. Гитлер назначается канцлером.
Встреча 24 января явилась особенным поворотным пунктом: принятое тогда решение о создании Национального фронта послужило рычагом воздействия, способствовавшим в конечном итоге преодолению антипатии Гинденбурга по отношению к канцлерству Гитлера. Эту встречу с участием Гитлера, Папена, Геринга и моего отца можно по праву считать часом рождения «Третьего рейха».
К этому стоит добавить маленькую занятную историю: Геббельс написал книгу о, пользуясь тогдашним языком, «формировании правительства Гитлера» под названием «Из Кайзерхофа в рейхсканцелярию», в ней он якобы изложил подлинные события до 30 января 1933 года. Отца, чья роль из вышеприведенного очевидна, Геббельс, сам в дело не вовлеченный и о деталях не информированный, не упомянул ни единым словом. Это побудило отца во время обеда в Далеме с улыбкой заметить: «Одному я уже успел научиться, занимаясь политикой: фальсификацией истории начинают заниматься не по прошествии столетий, но уже в тот момент, когда она свершается!» Он и не подозревал, до какой степени эти слова будут когда-то верны по отношению к нему самому и его политической деятельности. В те времена, по крайней мере, в то время отец еще мог смеяться над подобными случаями и замешанными в них персонами! Для меня — я точно помню — отцовский вывод явился чем-то вроде небольшого откровения, подкрепившего растущее убеждение: абсолютной исторической правды нет. Это знание здорово помогло мне спокойно разобраться с прошлым и, прежде всего, судить о нем непредубежденно.
Понятно, что мать поначалу не рассказывала мне, одиннадцатилетнему мальчишке, ничего о происходящем. Ей пока не представлялся случай испытать мою скрытность. Вскоре это должно было измениться. Придя к власти, Гитлер обратился с просьбой к отцу в частном порядке прозондировать почву в Англии и Франции насчет немецко-английских / немецко-французских отношений и сообщить ему результаты. Отцовские отчеты направлялись непосредственно Гитлеру, ведь он действовал сперва целиком и полностью неофициально, выполняя личное поручение Гитлера. Свои отчеты он не мог диктовать секретарше в его фирме. Этим он нарушил бы все правила соблюдения секретности! Так и случилось, что однажды мать спросила меня, не мог бы я напечатать на машинке в высшей степени доверительное письмо, адресованное рейхсканцлеру. Мои современно мыслившие родители подарили мне — в то время семи— или восьмилетнему — на Рождество небольшую американскую дорожную пишущую машинку марки «Underwood». Они придерживались мнения, чем раньше я освоюсь с подобной техникой, тем лучше для меня. Мне было очень строго указано, речь идет о государственных тайнах — я не могу обмолвиться ни единым словечком о содержании письма. Так и пришлось мне неоднократно печатать отчеты доверительного характера. Часто, однако, отцу ничего не оставалось, как писать свои отчеты от руки! [28]
Однажды мне пришлось печатать письмо, в котором, как помню, речь шла о неприятном столкновении между ним и Розенбергом. Розенберг возглавлял так называемый «Внешнеполитический отдел НСДАП». От матери я узнал подоплеку письма, которое печатал. Напряженные отношения питались ревностью, испытываемой Розенбергом к отцу как новому собеседнику Гитлера по вопросам внешней политики. Мое первое впечатление о том, что происходит за кулисами власти! Позднее отец сообщил — в то время еще посмеиваясь, — что они с Розенбергом, наконец, разграничили сферы компетенции. Когда он доложил об этом Гитлеру, тот едва ли пожелал принять сообщение к сведению. Отец рано понял тактику Гитлера ставить сразу на нескольких лошадей. Ему приходилось считаться с ней, коль скоро он хотел оказывать влияние на принятие решений по вопросам внешней политики. В этой связи, например, он предложил Гитлеру третьего апреля 1935 года переименовать «внешнеполитический отдел» НСДАП в «культурно-политический», благодаря переименованию, писал он, «было бы недвусмысленно подтверждено, что восточная программа Розенберга не имеет отношения к официальной внешней политике рейха». Интересный пример внутренних затруднений, с которыми сталкивалась немецкая внешняя политика в системе Гитлера. Излишне упоминать, что подобное предложение не способствовало налаживанию дружеских отношений с лицами, которых оно касалось, в данном случае с Розенбергом. Поскольку в условиях диктатуры любые публикации имеют, по меньшей мере, характер официоза, отец был вынужден прилагать усилия к тому, чтобы исключить факторы помех. В последующем я остановлюсь на гораздо более проблематичных рассуждениях Гитлера в «Майн кампф» о немецкой политике касательно Франции и, прежде всего, его высказываниях в отношении восточной политики.