Я родился в период духовного упадка человечества (Из автобиографических сочинений А Швейцера)

Но особую радость доставляет мне, с детства преданному движению защиты животных, то, что универсальная этика благоговения перед жизнью признает сострадание к животному - многократно осмеянное как сентиментальность свойственным каждому мыслящему человеку. Все предшествующие этические учения останавливались перед проблемой отношения человека и животного, либо не понимая ее, либо не видя возможности решения. Даже в тех случаях, когда они считали правильным сострадание к живым существам, они не знали, как реализовать его, потому что были ориентированы, собственно, лишь на отношение человека к человеку. 
Придет ли наконец время, когда общественное мнение не будет больше терпеть массовых развлечений, состоящих в мучении животных? 
Развиваемая мышлением этика оказывается, таким образом, не "сообразной разуму", а иррациональной и энтузиастической. Она не обносит колышками разумно отмеренный круг обязанностей, а возлагает на человека ответственность за всю окружающую его жизнь и предписывает ему делать все, чтобы помочь ей. 
Глубокое мировоззрение мистично в той мере, в какой оно ставит человека в духовное отношение к бесконечному. Мировоззрение благоговения перед жизнью является этической мистикой. Оно позволяет осуществить единение с бесконечным посредством этического действия. Эта этическая мистика возникает в рамках логического мышления. Когда наша воля к жизни становится мыслящей и задумывается о себе и о мире, тогда жизнь мира, насколько она вторгается в наше пространство, мы проживаем в нашей жизни, а нашу волю к жизни через деяние жертвуем бесконечной воле к жизни. Рациональное мышление, погружаясь в глубину, с необходимостью оканчивает иррациональной мистикой. Оно имеет дело с жизнью и миром, а они оба - иррациональные величины. 
В мире бесконечная воля к жизни открывается нам как воля Творца, которая полна для нас темных и мучительных загадок, а в нас - как воля к любви, которая через нас стремится устранить самораздвоенность воли к жизни. 
Итак, мировоззрение благоговения перед жизнью имеет религиозный характер. Человек, исповедующий и практикующий его, является элементарно верующим. 
Эта религиозно ориентированная деятельная этика любви и духовная самоуглубленность делают мировоззрение благоговения перед жизнью сущностно родственным христианскому мировоззрению. Тем самым создается возможность для христианства и рационального мышления вступить друг с другом в более продуктивные для духовной жизни отношения, чем это было до сих пор. 
Ранее, во времена рационализма XVIII века, христианство уже пыталось вести диалог с мышлением. И побудило его к этому то, что мышление выступило с энтузиастической, религиозно ориентированной этикой. В действительности же мышление не само выработало эту этику, а бессознательно переняло ее у христианства. Когда же со временем оно вынуждено было ограничиться своей собственной этикой, эта последняя оказалась столь мало жизненной и религиозной, что обнаружила не так уж много общего с христианской этикой. После этого отношения между христианством и мышлением были прерваны. 
Сегодня же положение таково, что христианство совершенно замкнулось на себе самом и занято лишь проблемой действенности своих идей как таковых. Оно больше не заинтересовано в том, чтобы доказывать их соотнесенность с мышлением, но пытается представить их стоящими вне и над ним. Тем самым оно теряет связь с духовной жизнью времени и возможность оказывать на нее какое-либо влияние. 
Мировоззрение благоговения перед жизнью вновь ставит перед христианством вопрос, хочет ли оно идти дальше вместе с мышлением, имеющим этический и религиозный характер. 
Христианство нуждается в мышлении, чтобы обрести собственное самосознание. Столетиями оно хранило заповедь любви и милосердия как переданную ему свыше истину, не восставая, однако, во имя ее против рабства, костров, на которых сжигали ведьм, пыток и других проявлений бесчеловечности времен античности и средневековья. Только под воздействием мысли Просвещения оно вступило в борьбу за человечность. И оно не должно забывать об этом, если хочет преодолеть искушение возвыситься над мышлением. 
Сегодня принято говорить только о том "обмирщении", которое христианство пережило в век рационализма. Справедливость, однако, требует признать, что в значительной мере это обмирщение компенсировалось тогда достижениями христианства. Сегодня же вновь возобновлены пытки. В большинстве государств юстиция молчаливо терпит то положение, когда перед собственно юридической процедурой и наряду с ней полицейские и тюремные власти прибегают к гнуснейшим мучениям с целью вырвать признание у обвиняемых. Ежечасная сумма испытываемых из-за этого страданий просто невообразима. Против возобновления пыток современное христианство не выступает даже на словах, не говоря уж о делах; оно, впрочем, едва ли борется и с современными суевериями. Если бы оно, однако, решилось на то и другое, как пыталось это сделать христианство XVIII столетия, то оказалось бы бессильным здесь что-либо предпринять, ибо оно утратило власть над духом нашего времени. 
И это бессилие современного христианства, противоречащее его духовной и этической сущности, разочаровывает тем больше, что христианство как церковь из года в год укрепляет свое внешнее положение в мире. В этой новой разновидности обмирщения оно приспосабливается к духу времени. Подобно другим организованным структурам, оно стремится посредством все более мощной и интегрированной организации заявить о себе как исторически и реально данной силе. И с достижением внешнего могущества оно в равной мере утрачивает внутреннее, духовное. 
Христианство не может заменить мышление, оно должно применить его в качестве своей предпосылки. 
Само по себе оно не в состоянии победить безмыслие и скептицизм. Восприимчиво к непреходящему в своих мыслях только то время, которое несет в себе проистекающее из мышления элементарное благочестие. Как поток сохраняется от исчезновения тем, что его питают грунтовые воды, так же и христианство нуждается в грунтовых водах элементарной благочестивости мышления. Подлинную духовную силу оно обретет только тогда, когда людям не будет закрыт путь от мысли к религии. 
О себе самом я могу сказать, что именно мышление помогло мне остаться религиозным человеком и христианином. 
Мыслящий человек относится к традиционной религиозной истине свободнее, чем немыслящий; но глубину и непреходящую значимость ее он схватывает живее, чем последний. 
Сокровенная суть христианства, возвещенного Иисусом и постигаемого мышлением, та, что только благодаря любви мы можем достичь общности с Богом. Любое живое познание Бога восходит к тому, что мы сердцем ощущаем Его как волю к любви. 
Тот, кто понял, что идея любви - духовный свет, нисходящий к нам из бесконечности, перестает требовать от религии полного знания о сверхчувственном. Конечно, его волнуют вечные вопросы: что есть зло в мире, как соединяются в Боге, первооснове бытия, воля творения и воля любви, как соотносятся друг с другом духовная и материальная жизнь, как может наше бытие являться преходящим и в то же время - непреходящим? Но такой человек в состоянии отстранить от себя эти вопросы, как ни болезнен для него отказ от их решения. Познание духовного бытия в Боге через посредство любви - вот то единственное, что ему необходимо. 
"Любовь никогда не перестает... хотя и знание упразднится", - говорит ап. Павел. 
Чем глубже вера, тем менее притязательна она в познании сверхчувственного. Она как путь, который огибает вершины, а не ведет через них. 
Опасения, что христианство, приняв идущую из мышления набожность, впадет в пантеизм, безосновательны. Любое живое христианство пантеистично в той мере, в какой оно должно рассматривать все, что есть, как сущее в первооснове всего бытия. Но одновременно любая этическая религиозность возвышается над всей пантеистической мистикой тем, что она не находит Бога любви в природе, а знает о Нем лишь потому, что Он являет Себя в нас как воля к любви. Первооснова бытия, как оно выступает в природе, для нас всегда есть нечто внеличностное. Но к первооснове бытия, которое проявляется в нас как воля к любви, мы относимся как к этической личности. Теизм не противостоит пантеизму, а возникает из него, как этически определенное из природно неопределенного.