Продается недостроенный индивидуальный дом...

— Думаете, мы свалились с луны? Полчаса заставляете ждать, а потом являетесь со своим счетом. Но беспокойтесь, я еще проверю, не приписали ли вы. Копейки лишней от нас не получите! А теперь ступайте. Ведите директора или несите жалобную книгу.
— Извините...
— Идите, идите! С вами мне больше нечего выяснять.
Урве взглянула на официанта — его согнутая спина и необычное проворство рассмешили ее.
— Побежал!
— А ты что думала? Что у него, ног нет? — Рейн дрожащими пальцами зажег сигарету. — Обслуживал здесь немецких оберштурмфюреров, пока я животом грязь месил. Я ему еще покажу.
Этих хвастливых слов было достаточно, чтобы настроение у Урве поднялось. Человеку раз в жизни исполняется двадцать лет, и он имеет право отпраздновать этот день там, где хочет.
Официант пришел. Один. Без жалобной книги. Его вдруг осенило, что он ошибся и принял уважаемого гостя за другого. Уважаемый гость должен понять и простить его. Затем он хотел сообщить, что красный портвейн — он у них, конечно, имеется — заказывать не стоит: продукция завода, который выпускает его, насколько ему известно, посредственна. Совершенно случайно он обнаружил маленький запас припрятанного мускателя; его особенно охотно пьют дамы.
— О, непременно принесите! — воскликнула Урве так звонко, что морские офицеры за соседним столиком повернули головы, а самый молодой из них улыбнулся.
— Ваше желание будет исполнено, — поклонился официант и, повернувшись, быстро пошел.
— Подлизывается, жук, — сквозь зубы процедил Рейн, в котором гнев уже немного поостыл.
— Пусть себе подлизывается, — миролюбиво ответила Урве. Ее развеселило «укрощение строптивого», окончившееся мускателем. Теперь и она попробует этот нектар, о котором еще в прошлом году с таким восторгом рассказывала Ли.
Когда наконец появились аппетитные кушанья и когда в первую очередь они появились «на их «столике, Рейн заключил мир.
В этот момент в зал вошел коренастый мужчина лет пятидесяти с портфелем в руках. Он остановился и обвел зал усталым взглядом. Солидные мужчины, сидевшие за столиком по другую сторону балюстрады, кивнули ему, и знакомый бас по-свойски крикнул: «Георг!» Вздрогнув, тот обернулся и, улыбнувшись уголками рта, направился в их сторону. Ему с шумом освободили место, стали хлопать по плечу.
Знакомое, удивительно знакомое лицо. Круглый подбородок, большой мясистый нос и светлые с холодным блеском глаза. Внезапно Рейну вспомнилась картина далекого прошлого. Их дивизия шла сквозь метель. Позади были развалины Великих Лук, тяжелые бои и победа, потребовавшая многих жертв; впереди — тыловой лагерь, отдых, рытье землянок в мерзлой земле, учения. В большой деревне, где они сделали остановку, Рейн увидел машины — они принадлежали дивизионной хлебопекарне. Он вошел в избу погреться. С этими веселыми парнями, развозившими хлеб, стоило иметь дело — какая-нибудь трофейная мелочь иногда могла превратиться здесь в теплую душистую буханку. В избе, за столом, разложив перед собой какие-то счета, сидел капитан интендантской службы. Поймав его холодный вопрошающий взгляд, Рейн, буркнув извинение, ретировался назад, в метель. То же лицо. Он видел это лицо не раз и потом у продуктового склада дивизии. Затем на концерте Ярославского художественного ансамбля. Запоминающееся лицо. Надо непременно рассказать Урве о человеке, который в свое время снабжал всю дивизию хлебом.
— Это же отец Юты, — сказала Урве и с интересом оглянулась назад. — Он, должно быть, не узнал меня.
— Отец Юты Зееберг?
— Ну да. Он был у вас в корпусе каким-то большим начальником по снабжению. А осенью сорок четвертого года, как только вы вернулись, его назначили в ЭРСПО [3]. Между прочим, он строит в Нымме дом.
Рука Рейна, державшая графин, на мгновение замерла над столом.
— Строит дом? А когда он будет готов?
— Ну кто может в точности знать.
— И ты только сейчас говоришь мне, Урри!
— Ну и что? Юте даже мне не хочет всего рассказывать. Последнее время мы как-то отдалились друг от друга. Помню, она только сказала однажды, что ей эта постройка не по душе.
— А нам — да.
— Не понимаю.
— Ну как ты не понимаешь?!..
— Знаешь что — не будем сегодня говорить об этом. Я уже по горло сыта разговорами о квартире.
— А кто не сыт? Но как же не говорить, если вдруг появляется надежда. Построят дом, освободится квартира.
— Бедный Rene, о чем ты только не мечтаешь. У них прекрасная трехкомнатная квартира с ванной. Найдутся претенденты посолиднее нас с тобой.
— При чем тут солидность. Квартиры надо распределять по потребности. Подумай, как мы сейчас живем: твоя мать, старый человек, спит на кухне, мы втроем в одной маленькой комнате.
— Велик ли этот третий...
— Мужчина растет с каждым днем. Человек все-таки. Да ведь и еще появятся.
— Нет, Рейн, нет. По крайней мере, пока не получим жилплощади. Будем надеяться, что получим.
Рейн вздохнул. На кого надеяться? На жилуправление? Там тебе в лицо смеются: квартира, мол, есть, а тысячи людей вообще не имеют жилья. Неужели он не знает, какими темпами растут и расширяются промышленные предприятия в разрушенном Таллине? Каждому новому рабочему нужна жилплощадь. Где ее взять так быстро? В жилуправлении ему посоветовали обменяться. Но с кем? Кто обменяет большую на меньшую? Один случай на пятьдесят тысяч. Все объявления кричат: однокомнатную на двухкомнатную, двухкомнатную на трехкомнатную, две однокомнатные на одну четырехкомнатную.
Урве улыбнулась ему через стол.
— Послушай! — воскликнула она. — Это же вальс! Пойдем потанцуем.
Правильно. Сегодня вечером, тем более здесь, не стоит думать о жилье. Имеет же человек право хоть раз в году, хоть на несколько часов отрешиться от всех этих забот...
Мужчины за столиками смотрели на Урве. Пусть смотрят. С этой женщиной пришел сюда Рейн Лейзик, бывший ефрейтор. Капитан интендантской службы строит в Нымме дом. Но у него старая жена и сам он уже человек в годах, имеет взрослую дочь. Черт побери, жизнь, несмотря ни на что, — великолепная штука! Если человеку удалось выбраться из рощи смерти, его уже не могут выбить из колеи какие-то ничтожные рытвины на дороге. Людей из жилуправления тоже надо понять. Фабрики растут, как грибы под дождем, отовсюду стекается рабочая сила, и конечно же не успевают восстанавливать и строить. Тысячи людей живут в несравнимо более худших условиях, чем он.
После танца Урве захотелось пойти вниз. Они спустились.
Рейн вышел из мужской комнаты раньше — Урве, видимо, еще приводила себя в порядок — и, пораженный, остановился. В одном из кресел фойе сидело, улыбаясь ему, его далекое школьное прошлое.
— Меэли!
Меэли Вайкла встала. Невысокая. Темно-зеленое короткое шелковое платье... Что-то в ней изменилось.
Сильно пополнела. Да, и это. Но не только. Ах вон оно что! Волосы! Завиты и уложены волнами. И все-таки это Меэли — тот же голос, тот же наклон головы...
— Я видела тебя, когда вы поднимались наверх. Я здесь с тетей и ее мужем, на другом конце зала. Это твоя жена? — В последнем вопросе звучало что-то похожее на вызов.
— Да. И у меня уже сын.
— Поздравляю. У тебя очень милая жена.
— А ты что делаешь? Ведь вот где пришлось встретиться... — Рейн вытер носовым платком лоб, который беспрестанно покрывался испариной — так жарко было в зале, где они танцевали.
— Вот, возьми, — Меэли украдкой протянула ему маленький листок.
— Что это?
— Мой городской адрес. На всякий случай, если вздумаешь прийти. Хорошо бы послезавтра, в пятницу, а, Рейн? Вечером?
— В пятницу вечером?
В пятницу он в вечерней смене. Он — накатчик, и его обязанность — стоять у тамбура и следить, как наматывается бумага, снимать с машины полный рулон и отправлять его на дальнейшую обработку.
— Мне бы очень, очень хотелось, чтобы ты пришел именно в пятницу вечером.
— Хорошо. Я приду.