Ржаной хлеб
Свет в окне напротив погас и почти тут же вспыхнул!
«Не спит, — догадался Коля, сердце у него от решимости забухало. — Э, сейчас постучу и позову выйти!»
Не успел он ни постучать, ни позвать.
Тихонько напевая, к дому подходила Танина сестра Полина, Коля вобрал голову в плечи, заторопился прочь!..
…Полина разделась в прихожей, вошла в горницу.
Таня сидела на диване с нераскрытой книгой на коленях, засмеялась:
— Ты чего же гостя не позвала?
— Какого гостя? — удивилась Таня, непроизвольно поглядев на дверь.
— Как какого? Колю Петляйкина.
— Откуда он взялся?
— Йи-а, как откуда? Против наших окошек топтался! — Поля объяснила: — Я его еще издали заметила.
— Почему же сама не пригласила?
— Сбежал. Увидел меня и припустил! Даже жалко мне его стало. Бессердечная ты.
— Всех-то тебе жалко! — досадуя на неуместную шутку, сказала Таня.
— Опять моя сестренка не в духе! — ласково засмеялась Полина. — Не заводись, не заводись! Чего это краснорожая на тебя весь вечер буркалы свои пялила?
— Какая краснорожая? — заведомо зная ответ, Таня нахмурилась.
— Уж вроде бы и не заметила! Красавица эта — Дарья Килейкина.
— Мне-то до нее что, — равнодушно и неопределенно ответила Таня.
— А на кухню зачем вызывала?
— Делать ей нечего было.
Сестра явно была не в настроении. Полина, вздохнув, начала готовиться ко сну.
2
Пошли затяжные промозглые дожди, перемежающиеся ночными заморозками, подули пронизывающие до костей ветра. Село Сэняж от непогоды словно бы съежилось: дома, заборы, двери-ворота от сырости почернели, безлистые деревья и кустарники вроде стали меньше ростом, скорчились. Развезло дороги, тропинки; ранним утром час-другой они серебрились инеем, потом жирно чернели непроходимой грязью. Морозцы выпадали еще слабосильные, не схватывающие до костяной твердости землю. Как ловушка: наступишь на белую кочку и утонешь по колено. А уж если пойдет дождь вперемежку с мокрым снегом, который сразу же и тает, то и вовсе не пройти, не проехать.
Вчера по такой грязи Потап Сидорович верхом на лошади возвращался из соседнего колхоза, где он был на кустовом совещании. Разговор шел об окончании полевых работ и о зимних заботах. Подводя итоги уборки, секретарь райкома Пуреськин не назвал «Победу» ни среди отстающих, ни тем более в числе передовых хозяйств. Потап Сидорович понимал: ладно еще, что комбайнеры из «Инерки» помогли, могло и похуже, быть. В общем, считал он, пронесло. Но, оказалось, рано успокоился. Дойдя в своем выступлении до уборки соломы, Пуреськин вдруг всенародно вогнал Потапа Сидоровича и в пот, и в краску.
— Вот, — сказал он не сердито, а скорей удивляясь тому, что вынужден говорить такое: — Товарищ Сурайкин, как вы знаете, сам бороду не носит. Можете убедиться. А земля у них, вспаханная под зябь, во второй бригаде, сплошь бородатая. Из каждой борозды соломинки торчат! Разбогатели так они, что ли, взяли да и запрятали солому под землю.
Обвинение было для Сурайкина как гром среди ясного неба.
По пути домой, заляпанный грязью, злой, Потап Сидорович завернул на дальние поля и пришел в ярость. Не успев или заленившись, — оправдания этому все равно не было — не сложенную в ометы солому запахали, и она неопрятано торчала из борозд. Стыд-позор был для Сурайкина еще в том, что секретарь райкома углядел это безобразие, он, председатель, проглядел.
За эту запаханную солому Потап Сидорович и разнес на нынешнем наряде всех виновных, а под запал — и невиновных; умолчал он только о том, что первый обнаружил ее секретарь райкома и при всем честном народе заслуженно потыкал председателя в эти соломенные борозды. Пользуясь тем, что Радичевой на наряде не было, Потап Сидорович по-мужски говорил, не выбирая выражений, и его можно было понять: пропала солома, которая так необходима и колхозу и колхозникам. Больше того, захороненная под землей, она засоряет поля, при весеннем севе будет мешать культиваторам и сеялкам. Отбушевав, под конец Сурайкин приказал бухгалтеру вычесть стоимость причиненного ущерба и всех последующих дополнительных расходов из зарплаты бригадира, агронома и трактористов. А соломенные «бороды» он приказал выдергать из борозд и сжечь. Понятно, что кое-кто уходил с наряда с пятнами на щеках, чертыхаясь сквозь зубы…
Задержал Потап Сидорович одного Директора.
— Вот что, Кузьма Кузьмич. Давай обойдем все фермы. Возьми блокнот или тетрадь, прикинем, что им там надо в зиму. Чтоб ни в чем не нуждались и ни на кого не жаловались.
Шофера своего Потап Сидорович отпустил на весь день — с машиной повозиться, пошли пешком, наматывая на сапоги пудовые ошметки грязи.
— За дороги нам браться надо. Чтоб к каждой ферме — асфальт, а не эти чертовы болота! — бурчал он.
На недавно построенной молочной ферме Потап Сидорович щелкнул выключателем — лампочка при входе не загорелась.
— Заменить! — Потап Сидорович осерчал. — Без меня и это уж некому сделать!
— «За-ме-нить», — бормоча себе под нос, записывал в блокнот Кузьма Кузьмич. — Как говорил наш старшина, ночью без огня, словно рота без карты.
Они прошли по всей ферме из одного конца в другой. Потап Сидорович притих, подобрел. Тут во всем чувствовался порядок, забота: места стоянки коров были чистые, навоз убран, сами коровы опрятные, накормленные, лениво жевали жвачку. Приятно было и то, что встретила их сама заведующая фермой — молодая женщина в белом халате.
Безукоризненный порядок был и в доме, где доярки отдыхали, а зимой, в ночное время, случалось, и спали. Блестели крашеные полы, на подоконниках, в глиняных горшках, зеленели цветы, а простенькие железные кровати выглядели так, словно прибирали их молодухи после свадьбы: высокие подушки, белые отвороты пододеяльников, одеяла, как полоски цветущих лугов. «Все от хозяйки», — убеждался Кузьма Кузьмич, примечая, как сопровождающая их заведующая незаметно, позади их, поправляет на ходу то малость сбитое одеяло, то скосившуюся подушку.
— Галина, где люди? Почему ни одной доярки не видно? — спросил Сурайкин.
— Они, Потап Сидорович, после утренней дойки поехали на автомашине в клуб, смотреть новую кинокартину. Называется «Печки-лавочки». Назимкин их отвез. — Заведующая простодушно сообщила: — Я эту картину на прошлом совещании в Атямаре смотрела, очень хорошая.
Сурайкин молча кивнул, вспомнив: день нынче воскресный, мероприятие было запланировано…
В красном уголке ничего так же не вызвало замечаний председателя. На стенах аккуратно развешаны плакаты, обязательства и показатели каждой доярки, в переднем углу, на самом видном месте отливал светлой полировкой телевизор.
— Хорошо работает?
— Спасибо, Потап Сидорович, не отказывал еще.
Не миновал Сурайкин и душевую, оборудованную в отдельном пристрое к дому доярок; сделали по его указанию.
— Горячая вода бывает?
— Почему ж не бывает? Сами, поди, котел греем. Спасибо, Потап Сидорович, и за это, — поблагодарила заведующая, еще раз умягчив суровое сердце председателя.
— Что вам нужно на зиму?
— Всего вроде хватает, Потап Сидорович, спасибо. Если вот брикетов подвезли бы…
— Пометь, Кузьма Кузьмич: завезти брикеты или другую топку, — распорядился Сурайкин. — Зима длинная.
— «Бри-ке-тов», — записал Кузьма Кузьмич, привычно комментируя: — Как говорил наш старшина, теплый блиндаж греет тело солдата. Горячая банька — омолаживает душу, а все это вместе — залог победы в бою.
— Твой старшина, Кузьма Кузьмич, видать, был не человек, а прямо военная энциклопедия! — усмехнулся Потап Сидорович.
— Точно! — подтвердил и Директор. — На то он и старшина. Всем старшинам — старшина!
На овцеферме, что была неподалеку от МТФ, долго не задержались. Прошлись по пустому овчарнику — овец и сейчас еще гоняли на выпасы, — заглянули в сторожку.
Здесь было тепло — потрескивало в топке вмазанной в кирпичи плиты; на соломе, западая при дыхании боками, лежали две овцы, два мокреньких, только что, похоже, на свет появившихся ягненка безошибочно тыкались мордочками под материнское брюхо.