Ржаной хлеб

Кузьму Кузьмича задело — толстыми короткими пальцами он побарабанил по стакану, усмехнулся.
— Лo-ша-дей!.. Ежели бы ты знал, Авдеич, какие я там дела вершил, не стал бы так!.. Ло-ша-дей!!! Отечественная, брат, не родня той-то войне, на которой ты был.
— Ты что, аль партийный, чтобы, значит, копнить тебе большие дела? — доискивался Авдеич.
— А ты думал нет? На втором годе войны был уже членом партии, в боях под Сталинградом приняли.
Услышав о «вершении» больших дел, все сидящие за столом насторожились: какие же такие дела творил их Кузьма?
Авдеич подогрел насмешкой:
— Ты не виляй, елки-моталки! Ты прямо доложи: какие такие дела?
— Самые вот такие! Я там даже директором был! — выложил Кузьма Кузьмич Демьянов и большим пальцем правой руки опять прошелся по усам.
Любому чуду поверили бы в Сэняже, но чтобы на фронте быть директором — это уж сверх макушки хватил! Все же знали: на войне есть только солдаты да командиры, ни о каких фронтовых директорах никто слыхом не слыхивал.
Посыпались вопросы, всякие подковырки, — после настоятельных просьб фронтовик не выдержал, сдался. Да и самого его, похоже, подмывало рассказать, тем более за таким столом.
— Значится, это было так… Вступили мы после проломной атаки на немецкую землю. Остановились для передыху в одном хуторке, откуда только что сковырнули гитлеровцев. Это, братцы мои, не наши села. В каждому хуторке — винный заводик или погребок. В аккурат в самом таком хуторке и приткнулись мы. Командование сразу не распорядилось, что делать с этим заводиком, не до него было. А потребовалось сниматься — и озадачились. Оставить это добро без присмотра — как бы тыловики до вина не добрались — беды не миновать. Поделить всю эту заманчивую влагу между солдат и увезти с собой — куда там, бочки были, что твои слоны! Да нам и неколи возиться с ними, нам что на току — молоти да молоти!.. Тогда командование, чином ниже, решило: сохранить этот склад до тех пор, покудова не поставят сюда настоящего коменданта. Решили, а точка с хвостиком получается: кого поставить охранять склад-завод? Некого. Все рвались в бой, все — гвардейцы! Все командиры, все солдаты, у них, значится, одна задача: громить врага, а не прохлаждаться у винных бочек.
Кузьма Кузьмич хлебнул холодненького кваску, опять же довольно поправил усы — шуму за столом уже не было.
— Значится, думали-думали, кого бы назначить главой этого хозяйства, да и попался я на глаза нашему старшине. Он и сказал: «Вот — Кузьма Кузьмич! Лучшего директора и не ищите. Он же до войны был директором Утильсырья. Должность знакома, в самый раз».
Поначалу-то я опешил, потом осмелел, воспротивился: «Не директором, говорю, Утильсырья, товарищ старшина, а в колхозе кладовщиком был!» Ведь не вру — сами знаете. А наш старшина и на это нашелся. Это, дескать, все равно — где директор, там и кладовщик рядом. Вызывает меня командир, объясняет: «Начиная с этого момента в нашей фронтовой жизни наряду со всеми должностями будет еще одна должность — директор. Пора нам думать и про такие должности мирной жизни. Волку на самую лапу наступили — время!.. Первым нашим фронтовым директором сержант Кузьма Кузьмич Демьянов и назначается».
— Вот это, елки-моталки, да-да! Меня бы туда, на энтот заводик. Хотя бы сторожем! — пришел в восторг старый Авдеич. — Ну, и как же? Дал согласию?
— Куда денешься. Невыполнение приказа в военное время знаешь чем пахнет? А я солдат. Только сказал: так, мол, и так, один не могу справиться с этим хозяйством. Если, грю, я директор, тогда мне нужен штат.
— Это помощников, что ли? — уточнили за столом,
— А как же! Командир подумал, посмотрел и спрашивает: «Двенадцать человек тебе достаточно?» — «А хрен его знает, может быть, грю, и достаточно». Про себя-то прикинул: да с такой силищей не только заводик этот, целое село можно оборонить! Кругом же свои люди — фронт-то продвинулся вперед. Командир и распоряжается — кивает на тех, кто в стороне стоял: «Если достаточно, этих вот молодцов и бери».
Глянул я на них и обалдел, аж руки-ноги опустились. Все двенадцать — из музыкальной команды. Стоят словно апостолы. У кого на животе барабан, у кого через плечо, словно хомут, труба перекинута, кто свистульку держит. Что, думаю, буду с ними делать?
Старый Авдеич опять в восторг пришел, руками по коленкам хлопает,
— Это вот, елки-моталки, жизня! И шпирту, хоть купайся, и музыка, хоть пляши! Ах, едрена корень!.. Ну дальше-то, Кузярка, дальше!
— Дальше-то походил я в директорах всего три дня, — под дружный смех честно признался Кузьма Кузьмич. — Покудова проходящие войска не осушили все мои бочки.
— Это как так, елки-моталки? — поразился Авдеич. — Ты же там директор был аль кто? Куда смотрели твои те, апостолы?
— Ди-рек-тор! — передразнил старика Кузьма Кузьмич. — Самым главным директором там война была. Один командир заявится — в руках автомат, за поясом — пистолет. Второй придет — вся грудь в орденах: откажи ему! Один раз отказал одному лейтенанту, дык он, паршивец, прикатил на танке и нацелил свой хобот-пушку на заводик. Какая агитация здесь поможет?.. Спас меня один генерал. На третий день он как раз в этом хуторе расположил свой штаб и освободил меня от должности. Ступай, грит, Кузьма Кузьмич, топай со своими барабанщиками-трубачами, догоняй свою часть и доложи: освобожден честь по чести. Вот так, дружки-подружки, еле-еле спаслась моя душа от этой пагубной должности. Если бы не тот генерал, спасибо ему, не миновать мне трибунала: за то, что подчистую растащили все. Потом-то и старшина наш подтвердил: «Расстрелять, быть может, и не расстреляли, а в штрафники — прямая бы дорожка тебе».
После этого рассказа Кузьмы Кузьмича и пошло и поехало по селу: Директор да Директор. И времени-то прошло вон сколько, а директорское звание так за ним и осталось.
К нему-то под синими утренними дымками, резво вставшими над каждой трубой, и спешила сейчас Таня Ландышева.
Когда Таня подошла, Кузьма Кузьмич большим замком закрывал окованные железом громадные, как ворота, двери.
— Директору салют! — крикнула Таня.
Кузьма Кузьмич от неожиданности вздрогнул, оглянулся, по усам его скользнула улыбка.
— Как говаривал наш старшина — внезапное нападение больше делает урону, чем ожидаемое. Голосок же у тебя, дочка, — аж напугала! Это пошто ты так рано?
— Я, Кузьма Кузьмич, пришла за комбайновыми ножами.
— Хе! Поспать бы тебе надоть подольше, — снова открывая склад, попрекнул Кузьма Кузьмич. — Их до единого уже разобрали. Поди, слышала, приезжала из «Инерки» комиссия, и комбайнеры, словно на пожар, прибежали. Расхватали все до единого — кому какие попались. Ты одна что-то припозднилась.
Его слова огорошили Таню.
— Так это ж — мои. Кто ж их взять может?
— Ты что, единоличница? Это твое, а это — мое? У нас все вместе.
— Вы что, Кузьма Кузьмич, за обезличку?
— Видали, теперь уж меня винит! — засмеялся Кузьма Кузьмич. — Иди, заходи, там какие-то одни остались. Может, в аккурат твои и есть. Пройди вон на тот конец, — на прилавке лежат.
Таня кое-как пробралась в конец склада, перешагивая через колеса, покрышки, бочонки, мешки с цементом, ящики, трубы, банки со всевозможными красками; наконец нашла ножи, стала их рассматривать.
— Это не я, Кузьма Кузьмич, единоличник, а кто-то из наших комбайнеров! — расстроившись, сказала она. — Я свои сдавала — все блестели, ни щербинки не было. А оставили мне — все в грязи, заржавленные. Здесь вон даже и трещинки. Не от моего они комбайна, не пригодны они к жатве. И не возьму я их, Кузьма Кузьмич.
— Дело хозяйское, дочка, — возьмешь не возьмешь. Мне-то отколь знать: твои ножи аль нет? Это же не личное оружие, где значится номер, и по этому номеру ты за него и отвечаешь, как учил наш старшина.
— Для нас, Кузьма Кузьмич, сейчас и комбайн — танк, и ножи от него — автомат… — Таня хотела что-то еще сказать, но только огорченно махнула рукой.
Она теперь и не знала, что делать. Думала, отнесет Потапу Сидоровичу свои сверкающие ножи и не только оправдается перед ним, но и попрекнет. Эти же, оставленные кем-то, — косырь заржавленный!