Наваждение

Следующий шаг в их танце смерти может быть за ней, если она решится его сделать. Она была не в восторге от этой мысли, но стоит ей перейти в наступление, начать отстаивать свои интересы, как шансы на выживание существенно возрастут.
Единственным положительным моментом в покушениях Сен-Жермена на ее жизнь было то, что Нинон больше не чувствовала себя виноватой за то, что собирается стереть его с лица земли. На угрызения совести не оставалось времени. Это будет не убийство, а самооборона. Ее сознание, в котором скопились опыт и знания нескольких прожитых жизней, хорошо развитая логика и саднящие душу воспоминания, постепенно угасало. Она чувствовала, как начинает понемногу раскисать. Ее былая способность казаться уверенной в себе, контролировать выражение лица, сдерживать рвущиеся наружу эмоции тоненькой струйкой мучительно вытекала наружу. С каждым днем она все меньше походила на человека. Ее легкие возвращались в прежнее упадочное состояние. Но даже не это теперь толкало ее на борьбу с Сен-Жерменом и поиски темного дара Мексики — дара, который наверняка станет ее проклятием, если она до сих пор еще не проклята. Нет, она искала способ обрести былые силы не для того, чтобы спасти жизнь или избавиться от боли, а чтобы остановить Сен-Жермена, пока тот не впустил в мир новое зло. А в том, что он задумал нечто подобное, она ни на секунду не сомневалась.
И она сделает это, как только достаточно окрепнет.
Либо раньше, если ей не суждено вновь стать сильной.
В соседнем помещении заскрипела кровать, и сквозь осыпавшуюся штукатурку в ее комнату проникли недвусмысленные звуки, но только одного из партнеров. Партнерша же хранила молчание, которое наталкивало на мысль, что она принадлежит к числу надувных резиновых барышень. Нинон слушала с легким любопытством, как мужчина пытался договориться со своим мужским достоинством, используя при этом такие живые и емкие выражения, о существовании которых она раньше и не подозревала, по крайней мере в испанском. Спустя две долгие минуты любитель постонать разразился таким хвалебным йодлем, что ему бы позавидовал сам Слим Уитман, в то время как Коразон лишь пренебрежительно фыркнул. Нинон была с ним согласна. Она с презрением относилась к торопливости и небрежности в столь тонком деле.
«Зачем ты это сделала? — внезапно спросил голос. — Зачем ты приняла темный дар Диппеля?»
Нинон отвернулась от стены и пожала плечами. В свое время такой выбор показался ей правильным, сложно было устоять перед заманчивым предложением обрести вечную красоту. Слишком много ее друзей умерли молодыми от ужасных болезней. Еще больше людей были обезображены оспой, их нутро оказалось таким же испорченным, как и их плоть, когда они потеряли всякую надежду вступить в брак и горечь одиночества отравила их души. В год, когда она стала жертвой замысла Диппеля, смерть опустилась на квартал, в котором она жила в Париже, практически на все окрестные дома обрушилась эпидемия чумы. Ее собственное здоровье угасало с каждым днем, когда на пороге дома в день ее восемнадцатилетия возник Черный человек. Его предложение долгой, здоровой, прекрасной жизни показалось тогда ответом на ее молитвы. Впрочем, он забыл упомянуть, что речь идет о вечной жизни. И о молнии, огнях Эльмо — пламени, от которого выворачивает наизнанку и в которое она должна окунаться каждые полвека, чтобы поддерживать свои силы, но эффект от которого постепенно снижается. Он также не сказал ей, что она будет жить вечно, а сознание будет медленно покидать ее, пока она не совершит грех самоубийства.
«Грех? Ты до сих пор в это веришь?»
Да, часть ее все еще верила. Можно вырвать девочку у Церкви, но нельзя вырвать Церковь из девочки. И это была горькая правда. Ребенком она жила в мире религиозных оков и предубеждений, которые подавляли все душевные порывы. Три раза в день месса и часы молитв в промежутках. Она попыталась сбежать от этой непроходимой серости, живя с отцом-гедонистом , а затем получая «мужское» образование, которое давало пищу для ее живого ума. Но никакой из этих вызовов, брошенных обществу, не сделал ее по-настоящему свободной: один раскрепостил ее тело, другой — мозг, но ни один не расковал душу. Один из родителей должен выиграть в схватке за мировоззрение ребенка, и она предпочла музыку, математику, познания и, чего уж таить, гедонизм заточению в стенах монастыря. Но, несмотря на принятое решение, внушения матери, заложенные еще в раннем детстве, прочно укоренились у нее в душе, не давая навсегда проститься с прошлым. Она старательно работала над собой, чтобы избавиться от материнских нравоучений, но они прицепились как репей. Детские воспоминания могут быть строжайшим наставником, тираном ума, которого не так-то просто свергнуть. Возможно, она любила Бога, но вместе с тем и боялась Его.
Ее решение съездить к заклинателю в Жантийю было последним демонстративным актом неповиновения, наивной попыткой сбежать от родителей, каждый из которых тянул одеяло на себя. Знакомство с ним преподало ей один из важнейших жизненных уроков: оковы, не дающие свободно дышать, были внутри нее, а не снаружи, и посторонний человек не мог дать ей долгожданной свободы, пока она ограничивала себя чужими ожиданиями.
Меа culpa . Черт побери! Кто же мог предположить, что все гак далеко зайдет?
«Cherie, мне бы не хотелось, чтобы ты ругалась по-американски. Это вульгарно».
Нинон взглянула на кота, изо рта которого до сих пор торчали две крохотные шевелящиеся лапки, и подумала: «Вот это вульгарно».
— Лапочка, тебе нужна салфетка.
Коразон просто облизнулся и деликатно отрыгнул. И снова перевел взгляд на масляную лампу, которую все это время восхищенно разглядывал. Ему всегда нравилось дрожащее пламя свечи, особенно в безлунную ночь. Он был идеальным другом. Тем вечером она полностью разделяла его потребность в свете. В пустыне ночь была всеобъемлющей, не то что в городе. Но даже в этой кромешной темноте им было негде спрятаться. Они пребывали в темной половине мира, где обитали темные создания темной наружности, поэтому она тоже предпочитала не гасить на ночь свет.
Но той ночью она не то что бы очень нуждалась в свете. Нинон посмотрела на ставни. Лунный свет пробивался сквозь них и резал темноту на дольки. Невольно она снова подумала о Сен-Жермене. Его улыбка тоже была похожа на месяц, с той лишь разницей, что она никогда не меркла, а практически непрерывно озаряла все вокруг. Как и луна, она была прекрасной и холодной. Но люди не замечали ее холода, так их ослепляло его физическое присутствие. А те, кого не подкупала его чертовская привлекательность, таяли от его завораживающего голоса. Он был обаятелен, красив. И бездушен. Он был во много раз хуже своего отца, который хотя бы занялся темным промыслом из любви к науке.
«Ты боишься его до дрожи в коленках, — отметил голос. — Даже больше, чем отца».
Она видела Черного человека лишь однажды, еще в прошлом веке, но этого оказалось достаточно, чтобы вызвать у нее отвращение. Первым делом она отметила для себя, что отец Сен-Жермена напоминает гнилой сыр. С ее обостренным обонянием он показался ей жутко зловонным, тошнотворный запах выходил наружу через поры в его восковой коже. Его тело само по себе было желтоватым, как прогорклый жир, с провалами оспин, покрывавших лицо и руки. Это выглядело так, словно он гниет изнутри.
И все же, несмотря на все его уродство, отец не был и наполовину так страшен, как красавец-сын. Этот прекрасный безумец. Он был самоё зло.
Равно как и она. Она тоже была немного не в себе и чертовски красива. Она не могла точно сказать, была ли она злом. Это являлось одной из отличительных особенностей ее положения — большинство злых существ не считали себя таковыми. Они даже не подозревали, что творят зло.
«Конечно же, он пугает меня. Глядя на него, я смотрю в свое темное отражение, предостережение о том, что могу стать такой же». Эта мысль не была продиктована тщеславием. Нинон уже давно перестала гордиться своей знаменитой красотой и обаянием, которые сделали ее звездой Парижа более чем на три четверти века. Как и Сен-Жермен, она была одаренным художником и музыкантом, воспетой обществом и вознесенной до небес. Их обоих почитали за взгляды и умение владеть сердцами людей.