Народный фронт. Феерия с результатом любви

Повосторгавшись, он свернул на привычные деловые рельсы.
– Финансировать нужно?
– Нет, – ответил я.
– Это плохо, – огорчился Диммер. – Без финансов кто наладит фронту тыловое обеспечение? Да и вооружаться тоже надо. Нет, это Вы что-то наверняка путаете. Надо выяснять.
И он пошел выяснять к Попченко. Не знаю, о чем они говорили, но после этого разговора Диммер еще больше повеселел.
Я насторожился. Мне показалось, что Диммер, поняв гениальность идеи, не так истолковал ее предназначение. И решил уточнить:
– Скажите, уважаемый Лев Борисович, понимаете ли Вы, что Фронт создается для борьбы с властью?
– Кто Вам сказал?
– Это очевидно.
– Бред! – ответил Диммер. – Не хотите же Вы сказать, что тот же, например, Попченко решил организовать местную публику, чтобы она его свергла или хотя бы укоротила?
– Именно это я хочу сказать, именно в этом парадоксальная сущность спущенной инициативы.
– Вы еще скажите, что власть – тот аппендикс, который хочет, чтобы его вырезали, – с циничным остроумием сказал Диммер.
– В каком-то смысле да. Иначе погибнет весь организм. Вместе с аппендиксом.
– А так аппендикс погибнет еще раньше! Нет, умри ты сегодня, а я завтра! – загадочно выразился Лев Борисович.
– Значит, Вы не хотите присоединяться к Фронту? – огорчился я.
– Почему? – удивился Диммер. – Вы идете к своей цели, я к своей, они к своей, но дорога у нас в данном случае совпадает.
Я надолго задумался.
Из раздумий меня вывела команда одеться и отправиться на уборку территории.
Это не такой простой процесс. Одеть наше относительно тихое отделение не составляет труда. Кто не оденется сам, придет Ленечка и оденет. И вывести на территорию тоже несложно. Но там мы не сразу беремся за метлы и грабли, чтобы сметать мусор и сгребать опавшие листья. Мы слишком заворожены той Природой, которая расстилается перед нами в виде нескольких диких яблонь и десятка каштанов, растущих среди густой травы. Многие больные, устав от клинического рациона, тут же идут к яблоням и начинают обрывать и есть кислые дички размером с грецкий орех. Причем каждый раз повторяется одно и то же: все плюются, кривятся, догадываются, что надо не рвать с дерева, а подбирать с земли, где яблоки пожелтели и стали сладковатыми. Образно говоря, эти яблоки оживают только умирая. Красиво сказано, как Вам кажется?
Неизменно появляются Ленечка, Ольга Олеговна и всегда охотный на расправу Челышев, начинают наказывать больных за самовольное поедание павших яблок. Казалось бы, намного проще раз и навсегда срубить эти три-четыре старые и корявые яблони, не представляющие особой Красоты, и избавить людей от искушения. Но, видимо, повторяется библейская история: как Господь проверял с помощью яблока вменяемость Адама и Евы, так и для наших врачей яблони служат чем-то вроде теста на степень выздоровления. Глупые! Разве они не понимают, что окончательно больной ко всему равнодушен, а вот нормальный как раз склонен искушаться, заблуждаться, вожделеть?
Впрочем, внимание больных быстро переключается на собирание каштанов. Сырыми их никто не ест, зато потом их жарят где-то на кухне, которая для нас недоступна так же, как и Главврач: никто ее не видел, мы только верим, что она есть. И клиника наслаждается этим чудесным сладковатым запахом. Врачи с удовольствием едят где-то там жареные каштаны, а у больных пробуждается аппетит, и это приносит пользу, потому что они готовы съесть все, что им предложат. Так что действия врачей я считаю в данном случае оправданными. Но подозреваю при этом, что им все-таки стыдно есть каштаны, не делясь с больными. Возможно, коллективный эгоизм заглушает этот стыд. Но он не исчезает, он живет, он требует какого-то выхода. Народный Фронт восстановит справедливость: каштаны будет жарить и есть тот, кто их собирает. Не думайте, я не обольщаюсь перспективой коммунизма, который, как выяснилось, исторически, увы, невозможен. Если кто хочет больше каштанов – пожалуйста, выращивай, ухаживай, собирай. И это будет владение по праву. А не так: одни даром работают, другие даром пользуются.
Я обычно не интересуюсь яблоками и каштанами. Наш корпус выходит одной стороной на пустырь, а другой на какую-то стену какого-то завода. Садик – с торца, где нет окон. Поэтому улицу можно увидеть только из садика. Я подхожу к металлической ограде. Напротив – остановка маршрутки. Я жадно смотрю на людей, которые едут работать, учиться, любить, жить. Я горжусь ими: то, что они делают, Прекрасно уже потому, что они могли бы этого не делать. Больше того, это, в сущности, опасно и чревато.
Не все понимают эту простую мысль, поясню.
Человек хочет жить разнообразно и интересно. Для этого он учится, работает, любит. Но впереди неизбежная Смерть. И когда она наступит, то, чем лучше жил человек, тем больнее ему будет расставаться с жизнью. Поэтому, чем интенсивнее люди учатся, работают и любят, тем страшнее финал они готовят себе, и я благодарен им за то Мужество, которое позволяет мне чувствовать причастность к самым Прекрасным созданиям во Вселенной, которых я знаю – потому что пока не знаю никаких других.
В тот день, о котором я рассказываю, то есть Двадцать Четвертого числа, люди на остановке казались мне особенно одухотворенными. Я догадался, что, наверное, они уже знают об инициативе создания Народного Фронта или даже являются его участниками. Или членами? Минутку, это важно. Член – партии. Участник – демонстрации. А Фронта – кто? Как кто, боец, конечно! Только боец и никак иначе! Мы все теперь – бойцы. За исключением командиров. Но мирные.
Эти размышления настроили меня на добрый Дух и я продолжил агитацию среди занятых сбором каштанов сотоварищей.
Я подошел к довольно пожилому Даниилу Петровичу Копырину. Даниил Петрович Копырин когда-то, в конце советского времени, был жгучим диссидентом против всего советского, правда, об этом никто не знал. Но он сам знал об этом, и этого достаточно. Когда советское время кончилось, он обрадовался и начал жить по-новому, хваля все новое. Его выгнали с работы, а он все равно хвалил. Его лишили льгот как ветерана труда, он хвалил. Ему дали мизерную пенсию, он хвалил. Потому что не мог поступиться принципами. Но однажды утром он проснулся, пошел в магазин – и ничего не понял. Его изумило обилие продуктов и еще больше изумили цены. Считая, что это все видение, Копырин мысленно прогнал наваждение, потребовал батон за шестнадцать копеек, кефир за двадцать восемь, колбасу любительскую за 2 руб. 10 коп., масло бутербродное за 3 руб. 20 коп. Над ним начали смеяться, он игнорировал. Но продукты ему все-таки выдали, он заплатил современными деньгами, как-то их пересчитывая в уме на прежние. Короче говоря, он теперь уверен, что живет в советское время. Но он уже не диссидент, а ярый сторонник советской власти. Поэтому я надеялся, что понятие Народного Фронта будет ему близко. И угадал. Я изложил ему идею, Даниил Петрович возбудился и начал выкрикивать:
– Единый блок коммунистов и беспартийных! Ты комсомолец? Да! Давай не расставаться никогда! Там, где партия, там успех, там победа! Новая историческая общность! Передний край науки и техники! Решительно бороться с проявлениями!
И т. д. Минут десять, не меньше, он выкрикивал лозунги, которых в его памяти сохранилось огромное количество, а я добавил его в свой список, который вел не на бумаге (ее не разрешают), а как бы виртуально, учитывая, что у меня память еще более объемная, чем у Копырина.
Продолжить работу мне помешали Женщины, которых в это время вывели из Женского корпуса. Мои товарищи не обратили на них внимания: одни вообще ни на кого не обращают внимания, кроме себя, других Женщины не интересуют из-за лекарств. Мое же восхищение перед Женщиной ничем не сбить: лекарства действуют на желание, а не на восхищение.
Но один из наших, Ганауров, очень жилистый и небольшой мужчина, сразу же пришел в неистовство при виде Женщин. Он замер, уставился на них своими огромными глазами, а потом бросился к той, которая оказалась ближе, крикнул: