Жизнь против смерти
«А почему бы и тебе не дождаться его, товарищ Гамза?» — вертелось у Божека на языке. Но он постеснялся сказать это. Лейпцигский процесс. Нет, не нужно, Гамза сам о нем никогда не говорил, и Божек промолчал. Он очень уважал Гамзу и во всем брал пример с него.
Гамза не обладал таким превосходным чувством юмора, как Штепка. Он не веселил людей шуткой. Но он нес им знание, а с ним утешение и внутреннюю свободу в рабстве. Он был строг, и все же студенты любили его и верили ему. Вначале они искали у Гамзы пустой надежды, но он говорил им чистую правду. Учил их видеть суть явлений, и молодые люди открывали для себя новые просторы за пределами проволочной изгороди концентрационного лагеря.
«Эта война, — доказывал Гамза, — есть историческое столкновение двух экономических систем, двух мировоззрений — империализма и социализма, двух пониманий мира, которые разделяют человечество не столько по государственному устройству, сколько по общественному строю, столкновение двух взаимно исключающих сознаний — пропаганды насилия, неравенства рас с верой в равноправие и сотрудничество народов». Политические убеждения юношей Первой республики носили различные оттенки, но все студенты были гражданами демократической страны — сердца Европы, — этого у них нельзя было отнять, — и они чувствовали, сознавали и понимали, на чьей стороне правда и где их место в бою.
Гамза выдавал на почте посылки из дому и учил молодежь делиться со студентами из польского блока. Вместе с Клацелом он тайком посредничал при этом. Один за всех и все за одного; украсть у товарища картофелину позорно, это ставит тебя вне коллектива. Голод не оправдывает таких поступков. Гамза сочувствовал юношам больше, чем давал понять. Он стал как-то мягче, помолодел, общаясь с ними. Но он никогда не подавал и виду, что ему ужасно жаль их искалеченной молодости. Он не поддерживал тоски, укреплял стойкость духа и разжигал в юношах пламя сопротивления, в котором выкуется оружие, когда придет время. Нет, из Гамзы никогда не получился бы ни добрый дядюшка, ни куманек: он был большевиком. Он чувствовал ответственность за это молодое поколение республики, как будто ему кто-то доверил его, и он заботился как мог, чтобы ребята не опустились в неволе и не стали волками в джунглях.
Был там один эсэсовец, тоже молодой. Его прозвали «Барышней». У него была привычка ударом ноги вышибать из рук голодных парней миску с порцией похлебки. Просто так, из желания поразбойничать, показать свою ловкость. Пьяные эсэсовцы врывались к спящим студентам после полуночи и приказывали поднимать головой стол или под угрозой наказания заставляли их катиться кубарем от вокзала до ворот лагеря на протяжении нескольких километров. Голова кружилась, ты поднимался грязный, униженный. Именно об этом думал Гамза, делая все, чтоб ребята сохранили присутствие духа и в этих нечеловеческих условиях, чтоб они не согнулись, не отчаялись, не позволили разрушить ни твердыню души, ни прочную стену коллектива, чтоб не позволили отнять у себя надежду и веру в счастливый исход.
Эта книга не ставит себе целью перечислить все пинки, тумаки и удары, которые омрачали жизнь, уродовали и убивали невинных людей только за то, что они говорили не на языке нацистов, только за то, что их форма носа и черепа не соответствовала предписанию господ «высшей расы», придуманному для того, чтобы было удобнее грабить людей; не будем описывать зверства, какие позволяли себе животные, спущенные с цепи, в нацистских джунглях, — они неописуемы, — не станем измерять колодцы пролитой мучениками крови. Ведь мы не измерили бы и не подсчитали бы всех страданий, мы утонули бы в слезах. Цель этой книги заключается в ином: она изображает достойный удивления мир, который утверждает веру в человека и говорит о человечестве. Голодные узники, добывавшие себе пропитание на свалках, несмотря на все унижения, несправедливость, стремление фашистов оглупить и оболванить людей, несмотря на все опасности и ужасы, сохраняли ясную голову, свет в душе, видели цель перед собой, удерживали дружескую преданность и, как в эстафете, передавали друг другу жезл свободы. Гамза был одним из них, и Божек еще расскажет о нем.
ЧТО С ПАПОЙ?
Митя вернулся из школы «взвинченный». Барборка и бабушка попытались узнать, в чем дело. Но чем настойчивее они расспрашивали, тем больше замыкался мальчик. Нет, ни за что он не скажет, что с ним случилось. За обедом он дерзил и так мерзко отвечал бабушке, что Еленка напустилась на него:
— И тебе не стыдно, Митя? У бабушки дедушка в Ораниенбурге, а ты ее обижаешь.
— Он и мой дедушка, — не сдавался Митя.
Нелла, как ни было ей грустно, улыбнулась хитрому внучонку.
— И папа у меня в Америке.
Еленка строго посмотрела на сына.
— Это не дает тебе никакого права грубить бабушке. Бабушка — моя мать, и я не позволю обижать ее. Выйди вон из-за стола.
— Ну, оставь его, — тихо сказала пани Гамзова.
Еленка сделала вид, что не слышит.
— У нас в семье есть и другие грубые люди, — пробормотал Митя, встал и вышел из комнаты.
— Кого он имел в виду? — спросила удивленная Нелла.
— Пусть думает о ком хочет, дерзостей я ему не спущу.
— Ты слишком строга с ним. Что это за детство у ребенка!
В семье Гамзы было невесело. В доме отсутствовали двое мужчин, и Митя рос своевольным мальчишкой. Ну что ж, строптивость в ребенке, живущем в протекторате, может быть, и неплохая черта характера, но в школе она почти не проявлялась, а дома от нее страдали без вины виноватые. Бабушка Гамзова питала слабость к пальчику, все ему прощала. А у Еленки для него оставалось мало времени. «Это ошибка, — подумала она, — я должна что-то предпринять».
Но Митя сам после обеда явился к матери.
— Мама, мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз, — хмуро произнес он свою любимую фразу.
— Сейчас у меня прием, потом визиты. В семь, Митя, хорошо?
Митя предстал перед матерью ровно в семь, с последним ударом часов, суровый, как судья. Он сел на стул возле письменного стола, где иногда сиживали пациенты Еленки во время предварительного опроса, и уставился на нее серьезными темными глазами.
— Мама, — начал он без обиняков по привычке детей Гамзы, — что вы сделали с папой?
«Ага», — подумала Еленка. Она знала, что этот вопрос когда-нибудь возникнет.
— Ничего, Митя, — ответила она спокойно. — Решительно ничего.
— А почему он уехал в Америку?
— Мы думали, что так будет лучше.
Именно такой ответ и был Мите не по душе. Это были ничего не объясняющие слова, которые обожают взрослые.
— Ты знаешь, что сказали мне ребята в школе? — Он посмотрел на мать горящими глазами, как будто хотел спалить ее душу. — Что вы разошлись! — бросил он, точно швырнул гранату в комнату.
Но мать не испугалась.
— Я удивляюсь мальчикам, которым, точно каким-то сплетницам, нечего больше делать, и они интересуются чужой жизнью. Но раз уж они заговорили, так это правда. Да, мы разошлись.
Митю всего передернуло, будто он обжегся.
— Почему же вы даже не спросили меня? — завопил он. — Тебе это все равно? Неужели ты ни капельки не любила папу и так спокойно говоришь об этом?
— Было кое-что похуже, Митя. Когда нацисты пришли в Прагу и когда нам изменили Франция и Англия, а главное, наше собственное правительство…
— А это не измена? И какая! — вскочил Митя. — Вон Стейнеры и Ружички уехали с детьми. Почему он бросил нас здесь? Он поступил с нами просто по-свински.
Еленка рассердилась.
— Ну, хватит, — сказала она и встала. — Или ты будешь говорить о своем отце с уважением, или я перестану с тобой разговаривать. Папа не сбежал, а уехал потому, что он американский подданный. У него был оформленный по всем правилам паспорт. Заруби это себе на носу и не болтай больше глупостей.
