Горячее солнце, холодный песок
Представляя себе эту картину, он становился почти счастливым. В один из таких дней он встретил на прогулке игумена Анисима и пригласил его к себе в домик.
Они сидели в его кабинете, настоятель предпочел стакан чистой родниковой воды, а себе он заварил чай и поставил на стол хрустальную вазочку с вишневым вареньем. Солнечный свет заливал теплыми волнами его кабинет, варенье переливалось в хрустале рубиновыми искрами, ковер с густым цветочным рисунком был похож на летний луг. Он прикрыл глаза. Хорошо.
За неспешной беседой он выпил свой чай и заварил еще. И тут, впервые за все время, ему захотелось поделиться с другим человеком своими чувствами, своей грядущей радостью. Радостью, которую он создаст собственными руками. К тому же ведь существует тайна исповеди, или как там у них это называется… Ему нечего опасаться. И он рассказал. Всю свою жизнь. Все, что он помнил о своей жизни.
Пока он рассказывал, он выпил еще три стакана чая и никак не мог напиться – его мучила жажда. Он говорил, говорил, говорил, не мог остановиться – его мучила жажда, он никак не мог выговориться, не мог выразить словами, не мог излить всю свою ненависть ко всем этим счастливым людям, всем, кто в той или иной мере, форме, жизненном отрезке испытывал чувства любви, радости, добровольной принадлежности другому человеку, счастья дарить себя не оглядываясь, бороться за свою любовь, погибать в этой битве и снова возрождаться к жизни.
– Я ненавижу их всех! Ненавижу, ненавижу, ненавижу! – кричал, вопил, выл он. У него на зубах скрипел холодный песок. В его взгляде, голосе не осталось почти ничего человеческого. – Убью-ю-ю-ю! – он захлебнулся своим криком и затих.
Игумен Анисим медленно встал со стула, подошел и мягким движением плеснул ему в лицо прохладной водой. Он на пару секунд замер, а потом медленно открыл глаза – взгляд немного прояснился, он вытер мокрое лицо рукавом, вздохнул и откинулся на спинку кресла, продолжая молчать.
Игумен отошел и снова опустился на свой стул.
– Я выслушал вас, теперь немного расскажу о себе, – сказал настоятель. – Когда-то давно, практически в другой жизни, я был успешным, весьма успешным ученым и счастливым человеком – у меня была любимая жена. Вот только детей у нас не было. И я попытался исправить эту ошибку природы, как мне тогда казалось, с помощью науки. Мне это удалось, я тогда почувствовал себя богом. Вот только в своем заблуждении я не учел, что мои собственные желания или решения – это только небольшая часть жизни, только одна из ее линий. А о том, чего желает или что чувствует моя жена, – я не думал. Я не думал о том, что есть еще желания и решения других людей. В тот день, когда я добился результата, который стал настоящим прорывом в науке, моя жена изменила мне с человеком, который был ее первой любовью и который просто ею воспользовался. Когда моя жена забеременела, она не знала, от кого ребенок, – и это ее убивало.
Она мне рассказала об измене, и я не смог найти в себе силы, чтобы ее простить. Ребенок родился, я попытался сделать анализ ДНК, но по какой-то непонятной причине он был испорчен. У меня не хватило сил повторить его еще раз. Измена любимой женщины убила во мне любовь к ней. Девочку я полюбить не смог. Я попросил жену забрать ребенка и уехать. Она послушалась меня – они уехали на юг, в приморский городок, где у жены была какая-то знакомая женщина. Я исправно посылал им деньги, они ни в чем не нуждались.
Несколько раз я собирался поехать к ним – но так и не нашел в себе силы сделать это. Мое чувство к жене превратилось в пепел, а девочку я так и не смог не то что полюбить, а даже хотя бы просто свыкнуться с мыслью о ней. Это был парадокс: после ухода жены я почувствовал себя невыносимо одиноким человеком, но и жить с ней я не мог.
Прошло несколько лет, и мои денежные переводы стали возвращаться из-за отсутствия адресата. Я навел справки – оказалось, моя жена умерла, ребенка отдали в детский дом, но там девочка пробыла недолго, ее удочерили, и на этом ее след потерялся.
Когда я узнал об этом, то впервые за долгое время я почувствовал, что у меня живое сердце, – оно у меня заболело. Тогда я не стал искать девочку, я подумал: если у меня нет к ней чувства любви, то навряд ли ей нужен такой отец. Почему-то я был уверен в том, что Господь дал ей семью, в которой она счастлива. Я же оставил науку, завершил свои дела и ушел в монастырь, послушником.
Мне было необходимо почувствовать жизнь, понять, в чем ее смысл, в чем ее истина. Господь терпеливо ждал, когда я вернусь к нему из своего долгого путешествия по лабиринтам гордыни и нелюбви. Я вернулся к нему. Господь в милосердии своем дал мне полное счастье: он вернул мне мое дитя. Актриса – моя дочь. И мне не нужно никаких анализов ДНК. Мне было достаточно одного взгляда на нее, чтобы мое сердце ее узнало, когда она вместе с мужем приезжала к нам сюда по делам Фонда с благотворительной акцией. И мое сердце обрело покой и любовь.
И вот – я здесь, перед вами. Человек, жизнь которого вы омрачили, из-за вас страдала моя жена, моя дочь. Я знаю, что произошло в Венеции. Только представьте себе, если бы Актриса оказалась вашей дочерью… Из-за меня страдала моя жена, моя дочь, и самому себе я также причинил страдания. И я прошу вас – одумайтесь, успокойтесь, не ищите причину своих несчастий в окружающих людях, обстоятельствах. Начните с себя. Пока вы живы – у вас есть возможность что-то исправить. Сделанного – не воротишь. Но искреннее раскаяние – уже прощение, а для искупления у вас есть вся ваша оставшаяся жизнь.
Он молча смотрел в ясные глаза игумена, постепенно его узнавая, и думал об иронии судьбы: она никогда не забывала о его прихотях, даже незначительных. Сейчас судьба дает ему возможность облегчить себе жизнь – вот он, враг, один из виновных в его бедах. Он начнет с него, для затравки, а потом – раз, два, три, четыре, пять…
Он медленно подошел к столу, налил себе горячего чая, серебряной ложечкой взял из хрустальной вазочки немного вишневого варенья, не заметил, как капнул вареньем на стол. Медленно завел руку за спину, вытащил из-за пояса пистолет и повернулся к настоятелю.
Игумен спокойно и твердо смотрел ему в глаза.
– Я не позволю вам причинить вред ни моей дочери, ни кому бы то ни было еще. Вы ведь понимаете это? – вопрос был невозможно простым и невозможно сложным одновременно.
За окном пели птицы, шумели ветви деревьев, через раскрытое окно в кабинет вплывали запахи трав и цветов. Но ему показалось, что наступила кромешная тишина, полный вакуум, в котором нет ни звуков, ни запахов – волна холодного, расчетливого бешенства накатила на него, он уже ничего не слышал, не чувствовал, бешенство вытеснило из него все чувства и полностью им завладело.
Он вскинул руку для выстрела, но игумен успел среагировать, и пуля прошла мимо. Игумену удалось ударить его по руке, но он кинулся на священника со всей силой, и они стали бороться. Игумен пытался выбить у него пистолет, но он сжимал его все сильнее, они продолжали бороться. Выстрел стал неожиданностью для них обоих, на микрон секунды перед ним мелькнула его рука с зажатым в ней пистолетом, но он этого уже не осознавал.
На столе под жгучим лучом летнего солнца всеми оттенками рубина переливалась капля вишневого варенья. Он очень любил вишневое варенье, правда, тогда он был жив. А сейчас – он лежал рядом со столом на ковре с густым цветочным рисунком, и это выглядело так, словно он упал спиной в ароматную луговую траву и наслаждался ощущением покоя.
Это впечатление нарушала красная дырка от пули прямо в центре его лба и остановившийся остекленевший взгляд. За окном простиралось выжженное пшеничное поле.
…Он очнулся и открыл глаза. Мерзкий холодный песок продолжал сыпаться с неба, он глухо стучал в окно, он уже засыпал весь пол, скрипел у него на зубах, лез в глаза и все продолжал прибывать. Что это за странный песок? Ах, это бриллианты, утратившие свой блеск и превратившиеся в обычный холодный песок.
Почему в кабинете белые стены – где привычный интерьер, книги, картины? Почему он лежит на узкой белой кровати – где его кресло? Почему его руки крепко привязаны к кровати? Почему на окне решетка? Почему ему снится один и тот же сон? Вечно один и тот же сон? Это смерть? Или ад?