Золотая пряжа

Проклятье.
В конце концов, какая разница, что он везет Фее. И какое Бастарду дело до этих с зеркальными лицами. Джекоб Бесшабашный обокрал его, и Неррон должен отомстить. Сейчас он играет роль проводника, но только затем, чтобы под конец отдать этого ягненка на заклание. Он не раз проделывал это с жертвенными телятами, голубями и говорящими рыбками. Кого интересует, вырежет ли покупатель сердце из груди жертвы или предпочтет для начала отрезать язык? (Неррон готов был поставить свои черные когти на то, что Шестнадцатая и Семнадцатый вынашивают похожие планы.)
Месть, слава, богатство – вот все, что интересует Неррона, причем именно в такой последовательности. Ну и заодно побывать в другом мире.
Единственное, что смущало Бастарда, – как час то ему приходится убеждать себя в этом.
Но как было иначе сдержать раздражение, когда Щенок приставал к нему со своими нежностями? Только представлять себе, что за него дадут на черном рынке или как он будет корчиться в низвергающемся потоке огненной лавы, куда ониксы живыми бросают своих пленников.
– И как, по-твоему, они переправились?
Гоил был в растерянности. Оставалось радоваться, что каменное лицо не столько выражало, сколько скрывало это его состояние.
– Проехали по воде, как же еще, – буркнул он. – Разве она этого не делала, когда ты охранял ее любовника и имел нормальную кожу?
Как он смотрел на него каждый раз, когда Неррон трогал его лицо рукой в бархатной перчатке! Как будто вдруг увидел перед собой людоеда.
Лава, Неррон, невольничий рынок.
– Не знаешь, как далеко до ближайшего моста?
– Гоилам они не нужны.
Похоже, Щенок уже забыл, как сам когда-то боялся воды.
Гоил и человек – два разных состояния одного существа, словно бабочка и гусеница. Гусеница не подозревает, каково это, быть бабочкой.
На мгновение Неррона ослепил луч, будто на берегу кто-то играл с зеркальцем. Это были они. Их лица отражали небо, реку, илистый берег. Неррон научился замечать их издали. На коже человечков одна картина сменяла другую, и все они казались случайными, как и их лица. Семнадцатый и его «сестра» держались на некотором отдалении как от ив, между которыми мелькало то, что осталось от Феиного ложа, так и от реки, из чего Неррон заключил, что они, как и гоилы, боятся воды.
Черта с два они без него нагонят Фею!
Ближайший туннель начинался в миле к югу от того места, где Фея расправилась с казаками. Мозаичные изображения нетопырей и ящериц над входом свидетельствовали о его тысячелетней древности. Страх гоилов перед водными пространствами намного старше любого человеческого моста, а в этой части Украины сеть подземных туннелей особенно плотная, потому что южнее простиралась область мертвых городов. Самый крупный из них выстроен из малахита, так говорила Неррону мать, когда он стыдился зеленых прожилок на ониксовой коже. Она описывала этот город в таких подробностях, что Неррону было достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть его.
Большинство людей боятся входить в туннели, особенно в такие, где ступени сразу уходят вниз. Но только не Уилл Бесшабашный. Этот исчез внутри, не дожидаясь гоила. Смутные воспоминания из прошлой жизни?
Что касалось Шестнадцатой и Семнадцатого, им, конечно, не нужны ни туннели, ни мосты.
 
Все пропало
 
Тело Лиски словно состояло из ярких красок, образующих на ее костях и коже разноцветные узоры. Красные, зеленые, желтые. Открыв глаза, Лиска почувствовала на себе ткань, почти такую же теплую, как ее шкура.
Потом над ней кто-то склонился.
Ханута? Что он здесь делает? Где она?
Рядом с Ханутой появился Сильвен. К услугам, ma jolie… [8] Мысли в голове блуждали сами по себе, будто ей не принадлежали.
– С возвращением. – Ханута протянул единственную руку и с такой нежностью провел на Лискиной щеке, что она снова почувствовала себя ребенком.
В глазах у него стояли слезы – зрелище, мягко говоря, непривычное. Что же произошло? Лиска силилась вспомнить.
Она словно проспала сто лет или пришла в себя после долгой болезни.
– Принеси ее платье, Сильвен, – послышался голос Хануты. – В седельной сумке.
Ах, платье… Только сейчас Лиска почувствовала, что лежит голая под тонким покрывалом, и поплотнее завернулась в ткань. Потом, придерживая ее на груди, села. Сильвен отвернулся, протягивая ей одежду. Как здесь оказались Ханута с Сильвеном и где Джекоб? Лиска огляделась. Он ведь как будто был с ней?
– Альберт, где Джекоб?
Ханута что-то хмыкнул и принялся заряжать револьвер. Не такая уж простая задача для однорукого.
– Accouche qu’on baptize! – Сильвен отобрал у охотника оружие и патроны и занялся ими сам. – Скажи ей. Все равно узнает рано или поздно. Она поумней всех нас, вместе взятых.
Лиса посмотрела на покрывало, обернутое вокруг ее тела. Птицы, цветы – колдовская вышивка. Раздобыть такую очень трудно, и стоит она недешево.
– Где он, Альберт?
Непривычный к обращению по имени, Ханута с готовностью вскинул голову. Как послушный ученик, к которому обратился учитель.
– Альберт!
– Да, да, хорошо, – бормотал Ханута, принимая у Сильвена заряженный револьвер. – Пойду посмотрю, где он. Побудь с ней.
Сильвен оглянулся на ее лошадь. Лиска поняла почему, прежде чем схватилась за седельную сумку. Шкура и Джекоб – она лишилась самого дорогого. На мгновение этот лес показался ей самым мрачным местом на земле.
– Он ведь отправился к ней, да? – Снова этот страх – худшая расплата за любовь. – Как ты мог отпустить его?
– А как, ты думаешь, мы могли его удержать? – невозмутимо парировал Ханута.
Сильвен походил на виноватого пуделя. Он знал, каково бывает, когда теряешь главное в жизни.
Джекоб тщательно запутывал следы, но Лиска не раз видела, как он это делает. Теперь, когда серебра в ее теле совсем не осталось, она чувствовала себя заново родившейся, и все благодаря чудесной ткани. Склон, по которому поднимались следы Джекоба, становился все круче. Когда наконец лошади заупрямились, их отпустили на свободу, тем более что путники понятия не имели, какой дорогой доведется возвращаться обратно. Постепенно чернозем и прелая листва под ногами сменились мягким ковром хвои. Лиса торопилась. Ханута недовольно кряхтел за ее спиной. Сильвен же, напротив, шагал так легко, словно еще мальчиком исходил этот лес вдоль и поперек.
– Ah, мagnif que! [9]
Ей и самой редко доводилось заходить в такие древние чащи. В кронах некоторых деревьев могли бы разместиться целые деревни. Под ними было так темно, что Сильвен с Ханутой полагались скорее за слух, нежели на зрение, поспевая за Лиской.
Послышался крик, не то женский, не то какой-то птицы. Лиска замерла.
– Она в гневе, – объяснил Ханута. – Это хорошо или… очень плохо.
На вопрос Лиски, приходилось ли ему когда-нибудь иметь дело с Бабой-ягой, старый охотник презрительно сплюнул:
– Ведьма и ведьма, что в ней?
Но Лиска слышала, что на встречу с ведьмами Ханута всегда посылал Джекоба первым.
Наконец за деревьями показался частокол с черепами, светящимися, как бледно-желтые фонари.
– Tabarnak! Как тыквы на Хеллоуин! – Сильвен смотрел на них с восхищением, словно увидел что-то красивое.
Черепа Джекоба среди них не было. Кости выглядели обветренными, словно проторчали здесь не один десяток лет. «Или не одну сотню», – мысленно добавила Лиса.
Она была рада, что даже без шкуры все еще ощущает в себе зверя. Как долго это будет продолжаться? И кем она станет без этого внутреннего голоса, хитрости, бесстрашия?
Селестой, просто Селестой.
Избушка за частоколом производила мрачное впечатление, несмотря на украшавшую стены резьбу. Как будто легкомысленные птицы, слетевшие выклевать из-под кровли насекомых, на лету превратились в изящные деревянные фигурки. И не только птицы, судя по лицам, выглядывавшим из-за извивающихся веток. Лица Джекоба Лиска среди них не увидела, как ни всматривалась, но само по себе это ничего не значило. В конце концов, это лишь передняя стена. А раз избушка повернулась к путникам своей парадной стороной, значит хозяйка их заметила.