Современный болгарский детектив. Выпуск 3

Я знал, что подъем на скалы не для его легких и ног, и стал отговаривать: что там смотреть на этих Поющих — камни, провалы и ничего больше! А он — пойдем да пойдем! Я туда, говорит, ни разу не поднимался, давай, говорит, прогуляемся, поглядим с высоты на панораму, тут и есть захочется. Аппетит, значит, нагуляем. Ну, раз речь пошла об аппетите, пришлось соглашаться. Договорились с моими людьми, что приготовить на ужин, надел я рюкзак, взял двустволку и повел его вверх. А тут рогатые черти решили показать себя и совершили свое первое свинство: в Змеином овраге высыпали нам на голову целую груду камней. Генчев решил, что это муфлоны, стал шарить глазами туда-сюда и даже вообразил, что видит их. Я едва не подавился от смеха. В конце концов я не выдержал и сказал ему, что это не муфлоны, а дьяволы, и добавил — со значением, — что в последнее время их много развелось вокруг. Я говорил вполне серьезно, а он не поверил. Потому что он не здешний человек, вырос на равнине, горы наши ему чужие и ему что дикий кабан, что домашняя свинья — безразлично.
Я опять предупредил его насчет дьяволов, а он рассердился. Ты, говорит, Боров, шаржи из меня делаешь или вправду веришь в эти дикости? Какие, говорю, шаржи, какие дикости, когда и бабушка Элена рассказывала мне про них, и знахарка из Зелениц, да я и сам видел… В общем, посмеялись мы, шеф отдохнул, и мы снова потянулись вверх. Наконец добрались до подножия Поющих Скал, и тут я сказал, что никуда отсюда не двинусь, пока не соберется в узел «бабкина кудель». Он опять разозлился и спросил, что это за выдумки и кто должен связать эту кудель. День был солнечный и тихий, но вокруг вершины самой низкой скалы собирался туман, и именно это мне очень не понравилось. Я постарался объяснить шефу, что эту вершину называют Баба, а ту, что подальше, — Дед. И бывает так — нет у дьяволов более важной работы, вот они и ждут, когда Баба задремлет, хватают ее кудель из прялки и катят ее до дна Чистило. Генчев пожал плечами и прямо сказал мне, что я несу околесицу. Так или иначе, но я заставил его сесть на камни, а сам сел так, чтобы спинами мы опирались друг на друга.
Не прошло и десяти минут, как туман окутал нас со всех сторон. Я прошептал, что сейчас мы должны ждать и молчать. Дьяволы, когда разбушуются, не терпят присутствия человека, не нравится им, видите ли, наш запах… И, будто в подтверждение моих слов, от скал донесся громкий протяжный вой. Страшные звуки, как электрический разряд, ударили по натянутым нервам, и шеф прерывающимся голосом тихо спросил, кто это воет. Я бросил ему через плечо, что Баба только что проснулась, увидела расплетенную кудель и зовет на помощь Деда, потому что, если подует горный ветер, ее пряжа размотается по всем пропастям и провалам — иди собирай ее тогда!
Через несколько секунд из долины под нами донесся страшный грохот, как будто какой-то неуклюжий великан тяжело шагает по каменистому склону горы…
Думаю, что не солгу, если скажу, что после этого путешествия на Поющие Скалы шеф стал другим человеком. Как никогда прежде, за ужином он ел мало, пил едва-едва и почти не обращал внимания на Марину. Только слушал рассеянно жалобы Васила и на меня поглядывал порой как-то особенно…
Пока мы карабкались с Гаем по склону, я подумал, что не так уж страшен был бы подъем на Крачан, если бы не этот легкий ветерок. При этом, конечно же, не мешает иметь крепкие ноги и здоровые нервы, чтобы не гробануться вниз, в пропасть. Ну а если сорвешься — тут и Бог не поможет. Можешь кричать, стрелять, даже реветь белугой — никто тебя не услышит. Пропадешь здесь ни за грош. И если звери не разорвут тебя на клочки и не растащат по своим берлогам, тогда только весной обнаружат тебя — по запаху — люди из охраны или кто-нибудь из местных каракачан [1].
Ветра почти никакого, так — еле чувствуется движение воздуха, будто муха летает вокруг, а мне хочется ускорить шаги. Я неплохой специалист по этим диким местам и знаю, что зимние бури рождаются здесь, в Чистило. Из этого адского горла рогатый дьявол выдувает бесов, которые заполняют весь воздух вокруг беспощадной ледяной метелью…
Когда мне приходится делать что-нибудь неприятное или меня подстерегает опасность, я всегда насвистываю и думаю о смешном. Эта привычка осталась у меня еще со времен детского дома. Был там при мне один воспитатель, только у Диккенса я читал про таких. Это ничтожество морило нас голодом, день начинался и кончался пощечинами, которые сыпались как град, он заставлял нас делать совершенно бессмысленные вещи — и все это называлось «системой воспитания трудом». Я был самым маленьким и слабым, и бить он меня не смел, но придумал для меня особое наказание — подвешивал за поясок на медную вешалку в коридоре. И вот висел я там часами и, чтобы не реветь от обиды, научился свистеть и выдумывать разные разности. Например, я воображал, что умею летать или — это я любил представлять себе чаще всего — что у меня есть большая черная пантера, которая однажды прибежит и накажет моего мучителя. И потом, позже, я продолжал свистеть во время наряда вне очереди в армии, когда меня посылали мыть уборные или когда избивали на ринге и я сваливался в угол, как мешок с костями. И во время экзаменов, сидя напротив преподавателя, я свистел, и в издательствах и редакциях, когда отвергали мои плохие стихи, и стоя перед любым начальством… Только когда это произошло между мной и Надей, свист вроде как замер, заглох у меня внутри. Да, а поскольку свистел я всегда именно про себя, внутренне, то никто и не знает, что я, Боян Боров, лесничий по образованию, начальник заповедника по собственной воле, воспитанник детского дома, добровольно заточивший себя в этот Диарбекир [2], больше всего на свете ненавижу браконьеров, часовой график и книгу прихода и ухода, зато обладаю сверхъестественной способностью летать и до недавнего времени имел собственную черную пантеру. М-м, не совсем собственную, потому что она принадлежала и Наде, но это все равно. Я никогда никому не говорил об этом, потому что люди (я, конечно, не имею в виду болванов, таких, как я) верят в более конкретные вещи, чем в разные там полеты или в собственных пантер. И все-таки, когда лицо у меня сводит от внутренней боли и я держусь изо всех сил и ни перед кем спины не гну, находятся чудаки, которые задают мне странный вопрос: «Ты что, с неба, что ли, свалился?» Как будто они знают, что такое небо, и когда-нибудь пробовали реять над этими зубастыми ребрами гор. Вот стоит мне захотеть — и я уже сейчас могу взлететь над Пределом и темными головами Старцев, чтобы увидеть оттуда охотничью базу или старый орех и мельничный камень перед домом бабушки Элены в Дубравце. И если я полечу дальше в сторону заходящего солнца, то очень скоро достигну большого задымленного города, переполненного людьми с часами на руках. А что часы? Ведь и без них день — это день, а ночь — обязательно ночь.
А пока я пытаюсь обогнать сгущающиеся сумерки, я вспоминаю, что спектакль в театре на главной площади этого задымленного города начнется через час или два. Разодетые люди заполнят до отказа ярко освещенные фойе, потолкаются в буфетах, а потом тихо, воспитанно опустят свои задницы в удобные, мягкие кресла. В зале запахнет духами, туалетной водой и ацетоном, а еще свеженаписанной декорацией и нафталином. Наконец прозвенит последний звонок, разноцветные лучи прожекторов зальют сцену, и там — пред очарованными очами притихших зрителей — появится Надя…
Интересно, что было бы, если бы я не прервал полета, а такой, как есть, замерзший, обросший щетиной, со старым рюкзаком на спине и волкодавом Гаем у ног, вдруг возник бы перед ней, чтобы схватить ее и, по старому дедовскому обычаю, унести в тридевятое царство, тридесятое государство…
Гай уловил пугающую опасность в неподвижном воздухе, ощерился на безмолвное пространство, заворчал и рванулся вперед. Что делать — пришлось отвлечься от эффектной сцены похищения Нади из театра и погрозить псу кулаком — осторожно! А то увязнем в снегу! Мне не так уж часто случалось попадать в снежные бури у Поющих Скал, и, хотя ветер может в два счета сдуть нас в пропасть, я дорого бы дал, чтобы еще хоть раз, услышать песню Старцев.