Лицом к лицу
Арсаков с трудом добился, что Алексей — родственник деду Кириллу и Ульяне. Он походил по комнате, подсел к столу и подал Алексею записку.
— Снеси Ульяне. В собственные руки. Слышишь?
Арсаков угощал Алешу конфетами, но Алексей не ел и жался к двери.
Барину надоело силою благодетельствовать мальчишке, и он отпустил его, набив карманы сластями и орехами.
Алексей бежал из усадьбы так, что растерял половину гостинцев, влетел в избу Бодровых и бросил скомканную записку на стол:
— От барина из усадьбы.
Ни Ульяна, ни Бодров не дотронулись до записки. Она лежала на середине стола, задрав кверху сломанный уголок.
— Читай, — сказал наконец Бодров, взял картузик, виновато и досадливо кашлянул и вышел за дверь.
Ульяна, всхлипывая, прочла записку, порвала ее и впервые рассердилась на Алексея:
— Чего тебя к нему носило? От них добра не дождешься…
И выпроводила его домой.
Первый раз в жизни в тот день всем сердцем испугался Алексей, но к деду ходить не закаялся. А усадьбу обегал стороною.
Радости Алешкины — на реке, в лесу, горести — все в избе.
Тесно в Федоровой избе. У стола, у икон детям быть не приказано. А у печки, как ни прячься, очутишься у кого-нибудь под ногами. Алексей весь день был бы на дворе, но Марья встанет на пороге, и на все выселки звучит ее сильный, певучий голос:
— Алеха, Алеха, ходи в дом!
Ясно, придется часами качать колыску, или бежать в деревню к дяде или к Бодровым, или надо дрова нести, или еще какая мелкая работа. На еду — на обед, на полдник — Алешу звать не нужно. Но еда больше плохая — лук, картошка, квас, похлебка. Хлеб хороший до святок, а потом мать печет вместо хлеба картофельные лепешки — только живот пучит.
Отец приходил с поля и валился спать. Сыновья и лошадь отпрягут и выведут, засыплют ячмень и напоят.
— Земли мало — ртов много, — задумчиво скажет отец, и видно — говорит в нем не злость, а забота.
По воскресеньям мать обмывала Алексею лицо, брала Илью на руки, и они шли к обедне. Деревянная церковь была темна и вся пропитана запахом пота и ладана. Марья становилась где-нибудь у стены так, чтобы виден был лик богородицы, а маленький Алексей, для которого иконы, свечи, батюшка в ризах — все было закрыто спинами крестьян и крестьянок, начинал скучать. Подскуливая, он теребил мать за рукав, просясь на воздух. Но Марья тихо отводила его рукою, не переставая молиться жарким шепотом. Тогда Алексей незаметно щипал Илью за ногу. Ребенок начинал громко плакать. Соседи оглядывались зло и неодобрительно, и мать выходила с детьми в ограду. Она не знала молитв и не обучала им Алексея. Молилась она простыми и тяжкими словами, как просят о помощи в нужде и в трудный час, а Алексею чаше всего говорила о наказаниях, какие посылает бог непокорным и грешным людям.
Однажды под вечер церковь вспыхнула от удара молнии. Гроза проносилась не задерживаясь. Сухие, изъеденные жучком бревна пылали, как большой, умело подожженный костер. Дымная завихрина обвила золоченый крест. Она моталась по ветру, то белея, то чернея, как вздыбленная кверху борода пророка. Все мальчишки села были здесь. Они суетились больше, чем взрослые, по очереди качавшие маленький насос из арсаковской экономии. Васька Задорин смущенно спрашивал: как же это божья молния ударила в божью церковь? — и тут же высказал уверенность в том, что это за грехи вдового попа, который открыто живет с мельничихой. Огонь, темнота, снопы искр, крики людей и воронья испугали Алексея. Теперь он понимал слова матери о наказании, которое посылает бог. Он стал ежедневно молиться робкими словами, как бы стараясь откупиться от возможных несправедливых бед.
К 1905 году через Докукино из Лифляндии шли картельные казачьи отряды.
Офицеры стояли в усадьбе, а казаки — по лучшим докукинским домам. До утра прыскала гармонь, и у речки смеялись и визжали солдатки. Помещик сказал командиру, что и здесь, на деревне, завелись бунтари, надо бы пару человек слегка попороть. Есаул ответил, что розги, как масло, кашу не портят. Управляющий назвал кузнеца Семена Соломко, который вывесил было у дороги красный флаг, и батрака Демида Рыбакина, который похвалялся зажечь помещичье гумно.
На следующий день, перед уходом сотни, у церкви пороли обоих…
Алеша с мальчатами смотрел, как уходит сотня. Нравились гнедые кони, красные лампасы. А один казак коршуном взглянул с седла на Алексея и Ваську Задорина. Чуб у него на четверть в сторону и глаза пьяные, словно сам он порол сейчас; повернулся в седле и цыкнул:
— Ну, вы, трепачи, чего зенки выпятили?
Алексей и Васька попятились. Казак хлестнул нагайкой по воздуху, а потом по коню.
— Зазря коня лупцуешь, — сказал неодобрительно Васька Задорин.
— Чего? — взревел всадник. — Ах ты, байстрюк бесштанный!
Конь прянул на ребят. Ребята — в бег, перескочили канаву и пошли вдоль забора. Атаманец успел смазать нагайкой Алексея. Конец больно хлестнул и рассек ухо. В слезах и крови пришел Алексей к Ульяне. Она промыла ему ухо и залепила ранку сперва паутиной от икон, потом хлебом. Знак от нагайки остался у Алексея на всю жизнь.
Давно уже ушел в город восемнадцатилетний брат Федор, а накануне пятого года приезжая барыня забрала Настю. Федор Черных-младший отличался энергией, непокорным нравом и унаследованным от предков умением обращаться с топором и несложным столярным и другим инструментом. Говорили о нем, что у него золотые руки. Он верил в свою удачу, был весел и смел. Он шел на станцию той дорогой, какой уходили из Докукина все голодные рты.
В доме после ухода двоих стало тише, хлеба было больше, и Алексей стал бегать в школу. О Федоре было слышно, что в городе он устроился на большой завод, женился на дочери мастера и сам метит в мастера. Говорили еще, что один сын мастера был убит 9 января перед царским дворцом, а другого угнали далеко на север, где не бывает лета и люди весь год ходят в шубах и ездят на узких гонких санях, а вместо лошадей у них олени или собаки.
В школе молодая, только окончившая восьмой класс учительница закручивала тугую косу вокруг головы, ходила, наклонясь вперед, как ходят птицы, которым нужно разбежаться перед взлетом, говорила южным говорком, потому что родом была из Полтавской губернии. Хорошо было смотреть в ее смуглое лицо с яркими глазами. Она была ласкова и всякому успеху ребят радовалась шумно, вслух выхваляла успевавшего, говорила о нем с попечителем. После занятий она беседовала с ребятами о семье, о нуждах. Она знала всю деревню, примечая все местные отношения с такой практической сметкой, что можно было подумать, будто пришла сюда не со школьной скамьи, а прожила уже долгую, нелегкую жизнь.
Мария Александровна Званцева полюбила Алексея. Еще на школьной скамье она решила, что полюбит такого вихрастого, необыкновенно способного паренька и «сделает из него человека». Она расчесывала его непокорные и нечистые кудри. Уводила в свою комнату, отмывала замурзанную мордочку, подводила к крохотному зеркалу и говорила:
— Смотри, какой ты теперь красавец!
Алексей довольно фыркал, вырывался и убегал.
Она часто звала его к доске, любила быстрые ответы с места, веселые и радостные, гордые первыми знаниями. Прощала ему шалости за то, что он не лукавил, умел отстаивать себя и никогда не жаловался на обидчиков.
Когда кто-нибудь из мальчиков ленился, она страстно нападала на него, потому что сама верила во всепобеждающую силу образования. Она рассказывала Алексею биографии Ломоносова, Тропинина и Горького. Алексей слушал молча, посапывал носом. Мария Александровна внезапно замолкала. Значит, мальчика не зажигают ее речи. Но на самом деле это было не так. Где-то в глубине Алексеева сознания поселилась маленькая огненная неугасимая точка. Она разгоралась и томила всякий раз, когда рядом проходила чья-нибудь более яркая, более благополучная, более удалая жизнь. Этот огонек остался навсегда следом мало продуманных, но горячих речей Марии Александровны.
