Место издания: Чужбина (сборник)
Корнетов кое-как вышел. Он очень хорошо помнит, что единственное, что он спросил консьержку, взяв «Дон Кихота», – «onze heurez du soir?» – («в одиннадцать вечера?»), и как из этих слов вышло «zut» – непостижимо, и что значит это «зют»?
Корнетов прошел газетчицу – не купил газету, но папиросы и спички купил – 2 ф. 55 с. Корнетов не вернулся домой, а повернул к соседу: надо было прежде всего выяснить, что такое «зют» и что делать, чтобы оградить себя от подобных неожиданных нападений?
Соседа Дора, или, как называл его Корнетов, подтрунивая над французской клюквой русских романов по-французски, Monsieur Escalier de service, не было дома. А был его племянник, молодой ученый, кончил Школу восточных языков – Ecole de langues orientales, теперь в Школе письмен – Ecole de chartes, читает и говорит по-русски. Корнетов рассказал ему всю историю с нападением и с таинственным «зют», смысл которого не мог понять.
«С консьержками всегда так, – сказал ученый, – жаловаться жерану [8] не имеет смысла: они в соглашении. Оставьте это дело и не обращайте внимания».
«Я прожил весь героический период русской революции в Петербурге, – сказал Корнетов, – а ничего подобного со мной не случалось, никто на меня не набрасывался и так, здорово-живешь, не кричал».
«Да это похуже будет, – сказал ученый, – и нигде на них управы не найти. Это дело оставьте. А слово «зют»… вот пример из Пруста: «Et voyant sur l'eau et a? la face du mur un pale sourire respondre au sourire du ciel, je me? criai dans mon enthousiasme en brandissant mon parapluie referme?: «Zut, zut, zut, zut…» Я затрудняюсь перевести, только ничего особенного, вроде «оставьте меня в покое».
Корнетов и сам думал: обратиться к жерану, хуже еще кабы не сделать – пожалуешься, и возможно, что этот управляющий-жеран сделает консьержке внушение, а только от этого внушения добра не жди, она на тебе выместит, найдет чем извести.
Корнетов пошел на Распай к Петушкову. К Петушкову он обращался во все горестные минуты житейских неудач.
«Надо заявить в комиссариат, – сказал Петушков, – у нас еще до войны был такой случай, я пошел в комиссариат и сказал, что обращусь к консулу. Комиссар вызвал консьержку и так ее отшлифовал, шелковая стала».
«Но ведь это до войны, – сказал Корнетов, – теперь какой же консул: ведь мы вольные».
«Все равно, заявите в комиссариат, ее там отшлифуют, шелковая станет. А у нас, слава Богу, тихо».
Корнетов чувствовал, что ходить в комиссариат не следует: в комиссариате консьержку лучше знают, а что такое для них Корнетов, если он ни к какому консулу не может обратиться? И если даже вызовут консьержку, какая гарантия, что обратится в шелковую? Народ мстительный, житья не будет.
Корнетов пошел к африканскому доктору.
«А меня все консьержки боятся, – сказал доктор. – Попробовала бы она у меня пикнуть, я так на нее накричу, живо хвост подожмет. У нас в доме – ведьма, а передо мной по струнке ходит. Надо на нее хорошенько накричать».
Но что поделаешь, если Корнетов кричать не может, и вид у него – какой же это африканский задор? А если еще во всех своих зимних шерстяных шкурках, его и не видно совсем. Да и не всегда криком возьмешь: если человеку послышался «zut» в «onze heurez du soir», тут что-то неладно, а как кричала! – нормальный человек так не закричит.
«Так надо заявить в «Здравоохранение», – сказал доктор, – но, чтобы ее удалили, надо обязательно, чтобы она сделала что-нибудь исключительное, ну, убила бы кого-нибудь из жильцов. А один ее крик – это не основание».
Корнетов пошел к Птицыну. Птицын, как экономист, должен был понимать в таких делах, потому что основа всяких дел была и будет – «хлеб».
Птицын прямо сказал:
«У нас, слава Богу, все хорошо. Все дело в деньгах. Вы мало ей даете».
«Я всегда даю», – сказал Корнетов.
«Стало быть, кто-то из жильцов больше дает. Попробуйте дать ей сейчас же, и вы увидите, все успокоится».
«Но она тогда еще больше кричать станет, чтобы еще больше получить…»
«Не обращайте внимания».
Если бы можно было не обращать внимания! И есть такие, кто могут, но Корнетов слишком обнаженный – его и кукушка, кукуя часы, пугает, и на звонки он вздрагивает глубокой до стона дрожью.
Корнетов пошел к Пытко-Пытковскому. Пытко-Пытковского не застал и оставил записку. Надо было возвращаться. И по дороге опять заглянул к соседу: все-таки француз, больше всех скажет. Теперь племянника не было, ушел в Библиотеку, а был дядя – сам Дора.
В Париж приехал итальянский поэт, – таких поэтов, да еще итальянских, немало на белом свете. Но итальянский поэт приехал из Рима в Париж, а Париж любит иностранную знаменитость. Итальянца напичкали французскими авансами под стихи и книги – старались и самые изысканные «рэвю», и самые солидные издательства. Бедняге на его счастливой родине такого и не снилось! Дора, говоривший по-итальянски, сопровождал итальянца по редакциям. А сегодня с утра ездил по магазинам: наряжал гостя – надо было все переменить от воротничка до ботинок. И наряженного завез к литературной «princesse» завтракать, а сам домой – передышка. На кухне на медленном огне тушилась говядина с луком и пахло подгорелым.
Дора слушал Корнетова очень внимательно.
«Так вы собираетесь переезжать?» – сказал Дора.
Корнетов в первый раз об этом подумал: хорошо говорить – «переезжать!».
«Нет, мне еще 1 1/2 года до окончания контракта».
«Так, может быть, передали бы квартиру?»
Корнетову в голову не приходило: передавать квартиру.
«Я попробую».
«Да, это будет всего лучше, переезжайте. Быть не в ладах с консьержкой – это не жизнь».
Совсем растерянный подходил Корнетов к дому. Из всего, что ему советовали, он понял, что советчики рассуждали не так, как если бы они находились на месте Корнетова, а так, как оно было бы в «идеальном» обществе, и Корнетов был бы похож на человека, а этот припев – невольный подголосок «слава Богу», в нем слышалось с искренней жалостью и затаенное злорадство – «слава Богу не нас или не с нами!» – замеченное Достоевским в свидетелях несчастного случая. И только один Дора, предвкушая в подгорелом кокоте тот княжеский завтрак, за которым, стесняясь, сидел наряженный итальянец, сказал жестокую правду. Чем ближе подходил Корнетов к дому, тем сильнее овладевала им одна-единственная мысль: войти незаметно. И когда, благополучно войдя, на лестнице он никого не встретил, очень обрадовался, но спохватился, что не навсегда же он входит в свою квартиру и завтра опять надо – будь черная лестница (escalier de service), другой вход, еще можно было бы как-нибудь… и он затих. Благословенна тишина в полях, хороша она и когда музыку слушаешь – пауза, но на душе у человека как часто наступает тишина не мира, а тишина бессилия и безвыходности.
Корнетов взял Ларус и отыскал слово «зют»: «зют» означало le mespris (досаду), le despit (презрение) и l'indifference (все равно) – это, стало быть, вроде русского «цыц!». А ведь первое, что он подумал, когда из крика вырвалось это «зют», что это «Nord-sud» (нор-сюд) – метро, и мысленно пробежал он тогда от Порт-де-Версай к Порт-де-ля-Шапель и от Порт-Майо к Порт-де-Венсен – конечным станциям Нор-сюд. Теперь он «зют» с «сюд» не спутает, и бегать никуда не нужно. Но от этого не легче. Со многим можно помириться, но чтобы нельзя было спокойно войти в дом, имея свой собственный ключ в кармане, это невозможно.
В сумерки пришел Балдахал. В прошлом году у Балда-хала «отпадала голова»: проснется утром, а она у него на ниточке; за зиму голова приросла – африканский доктор прирастил внушением, укрепив маринолем, по сладости превышающим все, что есть в мире самого приторного, но с какой-то способностью возбуждать к деторождению; теперь Балдахал чувствовал, что по утрам у него где-то в пищеводе встает металлический стержень и подпирает горло, острый, как шило; в течение дня шило медленно спускается и потихоньку выходит само собой – мучительное состояние, от которого единственное средство – валерьяновые капли. Корнетов напустился на Балдахала и за то, что «Дон Кихота» передал консьержке в 11 часов вечера, а не поднялся передать в руки, и за то, что, передав, не дал ей на чай. Балдахал под напуском Корнетова вдруг почувствовал себя свободным от шила и стал оправдываться. И вовсе не в 11 – «onze heures du soir», а в 9 часов вечера, когда еще не ложилась консьержка, принес он «Дон Кихота», а не поднялся он передать в руки из боязни засидеться – у Балдахала было такое: придет на минутку, а сядет и сидит, не может уйти. Балдахал винился, что действительно на чай не дал. И очень сожалел, что из-за него все так вышло. Не задерживаясь, вынул он 5 франков – для Балдахала 5 франков деньги! – и пошел объясняться, т. е. дать консьержке за вчерашнее беспокойство эти 5 франков.