Семейщина

Устинья Семеновна взметывала черные брови:
— Что ты, Иваныч, окстись… Батюшка с матушкой на добро наше не зарились… И повадки у них такой нету… Максима за хозяина оставлял, — добавляла она в свое оправдание.
— Максим, Максим! — вспыхивал Дементей Иваныч. — Ему дед батьки родного дороже, деду он первый потатчик… Охотники!
Слушая эти речи, Максим улыбался и помалкивал. Он знал, что отцовская вспышка будет недолгой. Он был уверен, что у отца нет никаких резонов серчать на деда.
 2 
 
Зима выдалась буранная, снежная, мягкая. Нахохлились охлопни изб, лебяжьим пухом прикрылись сараи и омшаники. Сопки еще более округлились, одутловато вспузырились назьмы на гумнах и за околицей, а в степи — белым-бело.
На Николу зимнего Иван Финогеныч с женою нагрянул в гости к веселой своей дочке. Увидав в окно козулью доху батьки и закутанную в шаль мачеху, Ахимья Ивановна побежала распахивать ворота.
— Нечаянных гостей принимай, доча! — весело крикнул старик из кошевки.
— И то примаю: не проглядела!
В чистой избе, не снимая шуб, гости перекрестились, а затем уж разделись и прошли вперед.
— Ну, здоровате.
— Здоровенько, — привстал с лавки Аноха.
— Здоровенько, — повторила Ахимья с легким поклоном.
— Как живется? — по порядку спросил Иван Финогеныч.
— Слава богу. Как вы?
Из кути и с лавки посыпались девки — в ноги деду.
— Ровно воробьи, — усмехнулся он.
— Чем-чем, а девками богаты, — умилился круглолицый Аноха Кондратьич. — Хоть и сбываем старших помаленьку замуж, а переводу им в избе нету…
Ахимья Ивановна спросила отца:
— Прямо с Убора или домой заезжали?
— Мой дом теперь на станке, — отозвался Иван Финогеныч. — Какой тут дом, ежели не живу столь годов…
— Значит, у брата Дементея не были?
— Что у него делать, — неприязненно ответил Иван Финогеныч… Ахимья Ивановна разом переметнула речь на другое.
За столом, попивая чаек с горячими оладьями, Иван Финогеныч разговорился о своем ямщицком житье-бытье:
— Так и живем в малолюдье, худа от того не видим, греха лишнего на душу не примаем…
Палагея зачем-то вышла в горницу, и старик добавил:
— Домовитую бабу господь мне дал, не пожалуюсь.
— Пильнует (Пильнует — бережет, заботится) матка домашность, сама приметила, от людей слыхала, — подтвердила Ахимья Ивановна. — Всем угодила матка, одному Дементею…
Но она оборвала, не кончила речь: батька вдруг затряс узловатыми своими руками, блюдце заходило в пальцах… спохватилась баба, да поздно.
Иван Финогеныч почувствовал, как что-то нестерпимо горячее подступило изнутри к горлу, сжало, задушило.
— А! — багровея, вскрикнул он. И все поняли, что у старика вскипело сердце и лучше примолкнуть. — А! Он еще чернить ее вздумал! Какая ни на есть, не родная, а мать! Уважать должон! Не я ли сопли ему подтирал… не я ли избу ему оставил, кабану?.. Забыл, вишь!.. В богатеи полез! Ты подумай! — не понижая голоса, крикнул он прикусившей язык Ахимье. — Подумай! Прикатил намедни на Убор… я уехадчи с почтой был… он и прицепись к ней. Вы, говорит, на моих конях с батькой себе капитал наживаете. Вы, говорит, обобрали меня… И пошел, и пошел…. Капитал! Не по себе ли мерит, антихрист! Капитал и есть — гроши… А кони? Кони Андрюхины, пополам дарены…
Долго бушевал старик, возмущенный несправедливыми притязаниями сына, но наконец поутих.
— Рехнулся, что ль… — уже спокойнее проговорил он.
— Как есть рехнулся… Хэка, паря! — рискнул Аноха Кондратьич, заметив, что лицо старика принимает обычную серую окраску и гневная буря помаленьку гаснет.
Иван Финогеныч не жаловался. Нет, он не искал защиты у дочки и ее мужика — он не нуждался в этом, — он только хотел предупредить их, что в семье объявился враг, подтачивающий устои ради своей корысти.
— Дементей! — всплеснула руками Ахимья Ивановна. — Кто бы подумал… На батькино добро зариться стал.
— И какое то добро, прости господи! — ввернула Палагея.
— Я и говорю. Своего невпроворот, — осуждающе покачала головою Ахимья Ивановна. — Это ль не бедынька!
В это время дверь в сенцы распахнулась и в клубах морозного пара перед сидящими за столом предстал Дементей Иваныч.
— Хлеб да соль, — перекрестившись, сказал он.
— Хлеба кушать! — пригласил Аноха Кондратьич.
Дементей не спеша разделся, положил тулуп на кровать, подсел к столу.
Все будто боялись глядеть друг другу в глаза — и неловко молчали. Неудобнее всех чувствовал себя Дементей Иваныч. Он догадался — только что о нем шла речь… Батька впервые, кажется, в жизни не заехал раньше к нему, а сразу подался к сестре. Это что-нибудь да значит!..
«Набрехала, сука, — зло подумал он о мачехе, вспомнив недавнюю с нею размолвку. — Набрехала… и понесли по деревне! Вишь, сидит… пугало! Да и батька хорош!»
— Ты что ж, Дёмша, промышлять не сбираешься? Зверь-то по тебе поди заскучал? — первым нашелся Иван Финогеныч.
Он не видел еще Дементея после того, как тот налетел коршуном на мачеху, но поднимать перебранку, ссориться в чужом доме он считал непристойным.
— Недосуг покуда, — Дементей Иваныч чуть сверкнул голубыми глазами в сторону батьки. — После праздника с Максей сбираемся.
— Добро, — повеселел Иван Финогеныч, — у Макси рука легкая… сызмальства козулятник!
— Да и у меня не тяжела, — приободрился Дементей Иваныч.
— У тебя… язык зато тяжеловат, — не стерпел все же Иван Финогеныч.
— Языком промышлять не сбираюсь! — вспыхнул Дементей.
— Да уж напромышлял… чего там!
Тут в разговор ловко так встряла Ахимья Ивановна, предложила побагровевшему брату еще стакан чаю…
Мир за столом больше уже не нарушался.
Вечером, когда Аноха с Ахимьей, провожая стариков, помогали им запрягать во дворе лошадей, с улицы, как стягом в ворота, ударил громкий короткий выкрик.
— Парни гуляют, — равнодушно отметил Аноха Кондратьич. Пуще прежнего повторился крик, потом явственно послышался стон.
— Ой, беда! — прошептала Ахимья Ивановна.
— Никак, ножом пырнули кого-то, — сказал Аноха Кондратьич. — Хэка, паря, что деется!
— Где это? — обернулся к хозяевам Иван Финогеныч. Ахимья объяснила:
— С утра гульба идет по деревне. Ребята на речке на кулачках дрались… И что им далась эта потеха!
По улице гулко проскрипели сани, другие, третьи. Шум хлынул в вечернюю тишь села, и протяжные пьяные крики заглушили одинокий стон.
— Вишь, ревут! — Ахимья Ивановна приоткрыла калитку, но тотчас же отпрянула во двор.
— Дядя Аноха! — забарабанили в ворота. — Эй, Аноха, отопри… Алешку Иванихина кокнули в драке… кончается.
— Кончается? — Аноха Кондратьич подошел вразвалку к воротам. — А мое какое дело… антихристы, еретики, бома (Бома — сибирская язва (бурятск.); у семейских ругательство) вас задави! Покрывать ваш грех, что ли? Мертвеца в избу ко мне хотите тащить? Беду на мою голову накликаете!.. Горя с вами не оберешься.
— Ваш грех, ваш и ответ. Езжай дальше. Умели бить, умейте и хоронить, — подскочив к калитке, поддержал его Дементей.
От ворот отпрянули, и, примолкший было, снова послышался скрип полозьев.
— Дожидай, подымут! — пробурчал Дементей.
— Поднять бы Алешку-то, — нерешительно предложила Ахимья Ивановна.
— Да что ж это деется?! — замахал вдруг руками Иван Финогеныч. — Убивать друг дружку зачали, игрища заводские перенимать! Мало им, видно, одной винополии, хоть другую открывай!.. Навые (Навые— иные, другие), сказывают, одежу в эту водочную прорву тащат… Скоро баранух, коней поведут!.. Панфилу Созонтычу, Елизару Константинычу все прибыль. Работников даровых сколь хошь прибудет!.. Вот она, Демша, жадоба куда клонит. Жадоба, распутство!
— Повелось теперь так, не выведешь, — прерывая сбивчивую горячую речь отца, с сожалением подхватила Ахимья Ивановна. — Вот лани, в петровки, хараузского одного ножом исполосовали, которым своим головы поразбивали. А на троицу, — парни с девками в лес кумиться ездили, — одному там нос набок как есть свернули. А матерщины что — страм слушать…