Жена мудреца (Новеллы и повести)

— А на той стороне, — спросила она, показывая туда глазами, — тоже остров?
— Нет, — ответил я, — это уже Швеция, материк.
— Лучше бы поехать туда, — сказала она.
— Да, — ответил я, — и остаться там надолго… навсегда…
Если бы она сейчас сказала мне: «Давай уедем в другую страну и навсегда останемся там», я бы согласился. Пока мы плыли на этой лодке, овеваемые прозрачным воздухом — над нами ясное небо, кругом сверкающая зыбь, — мне почудилось, что мы королевская чета и совершаем увеселительную прогулку, а все, что прежде определяло нашу жизнь, перестало существовать.
Скоро мы стали различать на острове маленькие домики; все яснее вырисовывалась белая церковь на холме, который, постепенно поднимаясь, тянулся через весь остров. Наша лодка летела прямо к берегу. Иногда нам попадались рыбацкие челны; на некоторых были убраны весла, и они лениво покачивались на волнах. Глаза Фридерики почти все время были устремлены на остров, но она не смотрела на него. Не прошло и часа, как мы вошли в гавань, которая была окружена со всех сторон деревянной пристанью и напоминала небольшой пруд.
На пристани стояли дети. Мы вышли из лодки и не спеша направились к берегу; дети за нами, но скоро они отстали. Перед нами лежала вся деревня — не более двадцати беспорядочно разбросанных домов. Мы буквально тонули в рыхлом буром песке, намытом здесь водою. На солнечном пустыре, спускавшемся к самому морю, висели растянутые для сушки сети. Кое-где у дверей сидели женщины и чинили сети. Через сто шагов мы остались совсем одни. Мы вышли на узкую дорогу, которая вела на другой край острова, к маяку. Налево от нас, за жалкой, все сужавшейся пашней, лежало море; справа поднимался холм, по гребню которого вилась дорога к церкви, оставшейся у нас за спиной. Над всем этим нависло солнце и тишина. Мы с Фридерикой все время молчали. Мне и не хотелось разговаривать; было так приятно идти с нею среди этого безмолвия.
Но она заговорила.
— Неделю тому назад… — начала было она.
— Что?
— Я еще ничего не знала… даже куда я поеду.
Я ничего не ответил.
— Ах, как здесь хорошо! — воскликнула она, взяв меня за руку.
Она была прелестна; мне так хотелось обнять ее и поцеловать в глаза.
— Да? — сказал я тихо.
Она промолчала, но сделалась вдруг серьезной.
Мы подошли к домику, пристроенному к башне маяка; здесь дорога кончалась; надо было возвращаться. На холм вела узкая, довольно крутая тропинка. Я колебался.
— Идемте, — сказала она.
Мы вступили на тропинку, и теперь церковь возвышалась прямо перед нами. Мы направились к ней. Было очень тепло. Я обнял Фридерику за шею. Ей не оставалось ничего другого, как покорно идти рядом, иначе она скатилась бы вниз. Рукою я чувствовал, как горят ее щеки.
— Почему вы все-таки ни разу не написали нам за все это время? — спросила она вдруг. — Мне хотя-бы? — добавила она, подняв на меня глаза.
— Почему? — повторил я отчужденно.
— Да!
— Как же я мог?
— Ах, поэтому… — сказала она. — Неужели вы тогда обиделись?
Я был так поражен, что ничего не мог ответить.
— Что вы, собственно, подумали тогда?
— Что я…
— Да. Или вы уже ничего не помните?
— Конечно, помню. Но почему вы заговорили об этом сейчас?
— Я давно хотела спросить вас, — сказала она.
— Так говорите же, — взволнованно попросил я.
— Вы, должно быть, сочли это за каприз… О, конечно, — с чувством добавила она, заметив, что я собираюсь что-то возразить. — Но поверьте, это был не каприз. Сколько я выстрадала в тот год — и представить себе нельзя.
— В какой год?
— Ну… когда вы у нас… Почему вы спрашиваете? Сначала я себе сама… Впрочем, зачем я вам это рассказываю?
Я пылко схватил ее за руку.
— Нет, рассказывайте… Пожалуйста… Я же люблю вас.
— А я тебя! — воскликнула она, взяла мои руки и начала их целовать. — Всегда любила, всегда.
— Продолжай, пожалуйста, — попросил я. — И расскажи мне все-все…
Мы медленно шагали по залитой солнцем тропинке, и она рассказывала:
— Сначала я говорила себе: он еще ребенок… я люблю его, как мать. Но чем ближе подходил час вашего отъезда…
Она остановилась на полуслове. Потом продолжала:
— И вот этот час наступил… Я не хотела к тебе идти; что привело меня наверх, сама не знаю. А когда я уже была у тебя, я совсем не хотела тебя целовать, но…
— Дальше, дальше, — говорил я.
— И вдруг я велела тебе уйти. Ты, конечно, решил, что все это была комедия, не правда ли?
— Я тебя не понимаю.
— Так я и думала. Я даже хотела написать тебе… А для чего?.. Так вот… Отослала я тебя потому… Я вдруг испугалась.
— Я это знаю.
— Знаешь? Почему же ты тогда не писал мне? — взволнованно воскликнула она.
— Чего ты испугалась? — спросил я, начиная догадываться.
— Мне померещилось, что кто-то идет.
— Померещилось? Но почему?
— Мне показалось, что я слышала в коридоре шаги. Да. Шаги! И подумала, что это он… Тогда на меня напал страх — было бы ужасно, если бы он… О, я даже думать не хочу об этом. Но там никого не было. Никого. Он пришел домой только поздно вечером. Ты давным-давно уехал…
Она рассказывала это, и я чувствовал, как что-то холодеет у меня в груди. А когда она кончила, я взглянул на нее так, словно собирался спросить: «Кто ты?» Я невольно обернулся к гавани, где белели паруса нашей лодки, и подумал: как давно, как бесконечно давно мы приехали на этот остров. Я сошел на берег с женщиной, которую любил, а теперь со мной стоит чужая. Я слова не мог вымолвить. Едва ли она заметила это; она взяла меня под руку; мое молчание она, вероятно, сочла за немую нежность. Я думал о нем. Значит, он ничего не сказал ей! Она не знает и никогда не знала, что он видел ее у моих ног. Он неслышно ушел тогда и вернулся лишь через несколько… через много часов и ничего не сказал ей! И все эти годы он прожил рядом с нею, не выдав себя ни единым словом. Он простил ей, а она не знала этого!
Мы подошли к церкви; до нее оставалось каких-нибудь десять шагов. Я заметил крутую дорожку, которая через несколько минут должна была привести нас в деревню, и свернул на нее. Фридерика последовала за мной.
— Подожди, — сказала она, — а то я упаду.
Я, не оглядываясь, протянул ей руку.
— Что с тобой? — спросила она.
Я ничего не мог ответить и только крепко пожал ей руку. Это, кажется, успокоило ее. Затем, лишь бы сказать что-нибудь, я заметил:
— Жаль, можно было осмотреть церковь.
Она засмеялась:
Мы прошли мимо, даже не обратив на нее внимания.
— Может быть, вы хотите вернуться? — спросил я.
— Нет, нет. Я хочу поскорей обратно в лодку. Давайте как-нибудь покатаемся на парусной лодке вдвоем, без этого старика,
— Я не умею управлять парусами.
— А, — сказала она и замолчала, как будто ее внезапно поразила мысль, которую она хотела скрыть.
Расспрашивать ее я не стал. Вскоре мы очутились на пристани. Лодка была готова. Возле нее опять стояли дети, которые встретили нас, когда мы приехали. Они смотрели на нас большими голубыми глазами. Мы отчалили. Море успокоилось. Закрыв глаза, трудно было заметить, что находишься в движении.
— Я хочу, чтобы вы легли у моих ног, — сказала Фридерика, и я устроился на дне лодки и положил голову Фридерике на колени.
Я был доволен, что мне не приходится смотреть ей в лицо. Она говорила, а мне казалось, что ее слова звучат где-то далеко-далеко. Я все понимал и в то же время мог спокойно предаться своим мыслям.
Она внушала мне ужас.
— Вечером покатаемся по морю вдвоем, — сказала она.
Что-то призрачное, казалось мне, витало вокруг нее.
— Сегодня вечером, — медленно повторила она, — на весельной лодке. Грести ты, надеюсь, умеешь?
— Да, — сказал я.
Глубокое прощение окружало ничего не подозревавшую Фридерику, словно непроницаемой оболочкой, и приводило меня в трепет.
Она все говорила.
— Нас унесет в море, и мы будем вдвоем… Почему ты молчишь? — спросила она.