Жена мудреца (Новеллы и повести)

Хотел бы я знать, кто стал бы огорчаться больше всех?.. Мама или Стеффи?.. Стеффи… Ах, боже мой, Стеффи… ей даже виду нельзя было бы показать, иначе «он» даст ей отставку!.. Бедняжка… В полку — никто не догадался бы, почему я решился на это… все зря ломали бы себе головы… почему да почему Густль лишил себя жизни? Никто не сообразит, что мне пришлось застрелиться из-за того, что гнусный булочник, мерзавец, у которого случайно кулаки оказались крепче… какая нелепость, какая нелепость! И вот из-за этого такой парень, как я… молодой, приятный… вынужден… Да, потом, наверно, все начнут твердить: ему совсем не нужно было идти на это из-за такого пустяка; жаль парня… А вот если б я сейчас спросил кого угодно, всякий дал бы мне один и тот же ответ… и я сам, когда я себя спрашиваю… Это ведь черт знает что… мы совершенно беззащитны против штатских… Люди воображают, будто мы в лучшем положении, потому что носим саблю… но уж если в кои веки раз офицер пустит оружие в ход, подымается такой шум, будто все мы — прирожденные убийцы… В газете тоже, наверно, напишут… «Самоубийство молодого офицера…» Как у них принято выражаться в таких случаях?.. «Мотивы покрыты мраком неизвестности…» Ха-ха!.. «Его смерть повергла в скорбь…» Но ведь это правда… а у меня все время такое чувство, будто я рассказываю про кого-то другого… Это сущая правда… я должен покончить с собой, ничего другого мне не остается, — не могу же я допустить, чтобы завтра утром Копецкий и Блани вернули мне свои полномочия и заявили: «Мы не можем быть твоими секундантами!..» Я был бы негодяем, если бы настаивал на этом!.. Такой молодец, как я, — стоит словно пень и позволяет назвать себя глупым мальчишкой… Завтра ведь все узнают об этом, идиотство вообразить хотя бы на секунду, что такой тип будет молчать… его жена уже сейчас об этом знает… завтра узнает все кафе… узнают кельнеры… Шлезингер… кассирша. И даже если он решил не говорить об этом, все равно расскажет послезавтра… а если не послезавтра, то через неделю… И если этой ночью его хватит удар — все равно, я-то знаю… я знаю… и не такой я человек, чтобы продолжать носить мундир и саблю, когда я опозорен!.. Да, я должен это сделать — точка! Все! Что в этом страшного? Завтра после обеда меня мог бы заколоть этот доктор прав… такое уже бывало… А бедняга Бауэр — тот заболел воспалением мозга, и спустя три дня его не стало… А Бренич упал с лошади и сломал себе шею… и наконец, в заключение: другого выхода нет — по крайней мере, для меня, для меня! Есть люди, которые отнеслись бы к этому не так серьезно… О, господи, каких только людей не бывает!.. Вот хотя бы Рингеймер — какой-то мясник застал его со своей женой и дал ему пощечину; он вышел в отставку, сидит теперь где-то в имении, женился… Подумать только — находятся женщины, которые выходят замуж за таких! Клянусь честью, я бы не подал ему руки, если б он снова появился в Вене… Стало быть, слышал, Густль: конец, конец, все счеты с жизнью покончены! Поставь точку и присыпь песком!.. Ну вот, теперь я знаю — это совсем просто… Да, в сущности, я совершенно спокоен… Впрочем, я всегда знал: если уж когда-нибудь дело дойдет до этого, я буду спокоен, совершенно спокоен… но что все обернется именно так — этого я все же не думал… что мне придется покончить с собой из-за того, что такой… А возможно, я его неправильно понял… пожалуй, он совсем не то сказал… я ведь обалдел от того, что так долго голосили, и от духоты… а возможно, у меня был приступ сумасшествия, и на самом деле ничего этого не случилось?.. Не случилось, ха-ха-ха, не случилось! Я ведь и сейчас все это слышу… его слова все еще звучат у меня в ушах… и до сих пор ощущаю в кончиках пальцев, как я пытался снять его руку с эфеса сабли… Он силач — деревенщина… Но я ведь тоже не мозгляк… во всем полку один Францизский сильнее меня…
Аспернский мост… [12] Сколько я еще буду мчаться? Если я не замедлю шаг, я к полуночи буду в Кагране… [13] Ха-ха-ха! Господи, уж как мы были рады, когда прошлой осенью, в сентябре, вступили туда! Еще два часа, и мы в Вене… Когда мы пришли в Вену, я валился с ног… От обеда до вечера спал как убитый, а вечером мы уже, были у Ронахера… Копецкий, Ладинзер и… Кто же еще был с нами? Верно, вольноопределяющийся, который в походе рассказывал нам еврейские анекдоты… Иногда эти вольноопределяющиеся славные ребята… Но их следовало бы производить только в сублейтенанты, иначе какой же во всем этом смысл? Нам приходится годами тянуть лямку, а такой хлыщ отслужит год и получает совершенно то же звание, что и мы… вопиющая несправедливость! Но какое мне дело до всего этого? Чего ради я беспокоюсь о таких вещах? Рядовой из провиантской части теперь ведь значит больше меня… я вообще уже не существую… Со мной все кончено… Нельзя сохранить жизнь, потеряв честь!.. Мне только и остается, что зарядить револьвер и… Густль, Густль, мне кажется, ты все еще не веришь этому всерьез? Опомнись… другого выхода нет… Сколько бы ты ни терзал свой мозг, другого выхода нет! Теперь нужно стремиться только к одному — в последнюю минуту вести себя прилично, как подобает мужчине, офицеру, так, чтобы полковник сказал: он был честный малый, он долго будет жить в нашей памяти!.. Сколько рот наряжают на похороны лейтенанта?.. Мне как будто полагалось бы это знать… Ха-ха-ха! Явится ли целый батальон или даже весь гарнизон и дадут двадцать залпов, все равно это меня не разбудит! Прошлым летом я как-то после офицерских скачек с препятствиями сидел с фон Энгелем перед кафе… Странно, с того дня я ни разу уже не видал этого человека… Почему он на левом глазу носил повязку? Мне всегда хотелось спросить его, но это было бы неприлично… Вот два артиллериста… они, наверно, думают, что я иду следом за той особой… Впрочем, не мешает на нее взглянуть… О, ужас! Хотел бы я знать, как такая уродина может заработать себе на хлеб… Я бы скорее… Хотя на безрыбье и рак рыба… Тогда, в Пшемысле… мне потом было так противно, казалось, я никогда больше не прикоснусь к женщине… Ужасное это было время, там, в глуши… в Галиции… В сущности, нам чертовски повезло, что нас перевели в Вену… Бокорни — тот все еще сидит в Самборе и может проторчать в этой дыре еще лет десять, там и состарится… Но, останься я там, со мной не случилось бы того, что случилось сегодня… и лучше дожить до седых волос в Галиции, нежели… Нежели что? Нежели что? Что именно? Что именно? Наверно, я сошел с ума — все время забываю об этой истории? Да, клянусь богом, поминутно забываю о ней… Слыхано ли это, чтобы человеку предстояло через каких-нибудь три-четыре часа пустить себе пулю в лоб, а он думает о всякой всячине, до которой ему уже никакого дела нет? Честное слово, я чувствую себя так, будто я пьян. Ха-ха-ха! Хорошенькое опьянение! Убийственное! Опьянение самоубийством! Эх! Отпускаю остроты — очень хорошо! Да, я в отличном настроении — это, должно быть, у меня врожденное… Право слово, расскажи я кому-нибудь эту историю, не поверили бы… Мне думается, будь эта штука при мне… я вот сейчас нажал бы курок — и в секунду все было бы кончено… Не всякому это так легко дается — многие мучаются месяцами… взять хотя бы мою несчастную кузину, она пролежала в постели целых два года, пальцем не могла шевельнуть, терпела жесточайшие муки — ужас, да и только!.. Разве не лучше самому с этим справиться? Нужно только действовать осмотрительно, метко нацелиться, чтобы не стряслось такой беды, как в прошлом году с этим желторотым юнцом. Бедняга, помереть-то он не помер, а ослеп… Что с ним сталось? Где-то он теперь? Это, наверно, ужасно, разгуливать в таком виде, то есть — разгуливать он ведь не может, его водят… такой молодой, ему и сейчас никак не больше двадцати… В свою любовницу он лучше попал — сразу убил ее… Прямо невероятно, из-за чего люди лишают себя жизни! И как это вообще можно ревновать?.. В жизни я не знал этого чувства… Стеффи сейчас преспокойно сидит в Обществе любителей садоводства, потом она с «ним» пойдет к себе домой… Меня это совершенно не трогает, ни капельки! Квартирка у нее обставлена прелестно — ванная с красным фонарем! Когда она на днях вошла туда в зеленом шелковом халатике… и зеленый халатик я никогда больше не увижу… и саму Стеффи тоже… и никогда уже не буду подыматься по красивой широкой лестнице в доме на Гусхаусштрассе… Фрейлейн Стеффи — та и дальше будет веселиться, словно ничего не случилось… даже никому рассказать не посмеет, что ее миленький Густль лишил себя жизни… Но плакать-то она будет, — да, да, поплачет… вообще плакать будут многие… Боже мой, а как же мама? Нет, нет, об этом мне нельзя думать… Нет, никак нельзя… О близких не смей думать, Густль, — понял? Их надо изгнать из своих мыслей…