Жена мудреца (Новеллы и повести)

— Почему же? — несколько удивленно спросила она. Он взглянул на нее, затем быстро спросил:
— Ну, так как же ты живешь? Вероятно, очень скучаешь?
— Скучать мне некогда, — серьезно возразила она, — ведь я даю уроки.
— О! — воскликнул он, и в тоне его послышалось такое бесконечное сожаление, что она сочла необходимым быстро прибавить:
— Не потому, что я очень нуждаюсь, но все же это очень кстати, так как… — Она чувствует, что лучше всего ей быть с ним совершенно откровенной. — На небольшие средства, которыми я располагаю, едва можно прожить.
— Что же ты, собственно говоря, преподаешь?
— Как что? Разве я не сказала тебе, что даю уроки игры на рояле?
— На рояле? Ах, вот как… Да, верно. Ты была очень талантлива. Если бы ты тогда не ушла… Видишь ли, великой пианисткой ты, возможно, и не стала бы, но некоторые вещи ты играла по-настоящему талантливо. Например, Шопена и маленькие пьесы Шумана ты исполняла прекрасно.
— Ты еще помнишь об этом?
— В общем, ты сделала правильный выбор.
— Почему?
— Если не можешь достичь совершенства, то уж лучше выйти замуж и растить детей.
— У меня только один ребенок.
Он засмеялся.
— Вот и расскажи мне что-нибудь о твоем единственном ребенке. И вообще о твоей жизни. — Они уселись на диван в небольшом зале перед картинами Рембрандта.
— Что тебе рассказать? Это совсем не интересно. Расскажи мне лучше о себе. — Она с восхищением смотрела на него. — Тебе очень повезло, ты так знаменит…
Он слегка скривил нижнюю губу, словно выражая неудовольствие.
— Ну да, — настойчиво продолжала она, — совсем недавно я видела твой портрет в иллюстрированном журнале.
— Да, да, — нетерпеливо ответил он.
— Но я всегда это знала, — продолжала она. — Помнишь, как ты на выпускном экзамене исполнял концерт Мендельсона, все уже тогда предсказывали тебе большое будущее.
— Прошу тебя, милая, не будем делать друг другу комплиментов!.. Что за человек был, в сущности, твой покойный муж?
— Он был достойный, благородный человек.
— Знаешь ли ты, что я встретил твоего отца за неделю до его смерти?
— Вот как?
— Ты не знала этого?
— Он ничего об этом не рассказывал…
— Мы, должно быть, четверть часа простояли с ним на улице. Я тогда как раз вернулся из моего первого концертного турне.
— Он ни слова мне не сказал — ни слова! — возмущенно сказала она, как будто отец ее упустил тогда что-то важное, от чего вся ее жизнь могла пойти по-другому. — Но почему ты тогда не пришел к нам? Как вообще случилось, что ты вдруг перестал бывать у нас, еще задолго до этого?
— Вдруг? Нет, постепенно…
Он долго смотрел на нее, и на сей раз глаза его скользнули по всему ее телу так, что она невольно подобрала под себя ноги, а руки, словно защищаясь, прижала к груди.
— Как получилось, что ты вышла замуж?
Она рассказала ему историю своего замужества. Эмиль слушал ее, по-видимому, внимательно, но пока она, сидя на диване, продолжала говорить, он поднялся и стал смотреть в окно. Когда она кончила, упомянув о сердечном отношении к ней родственников мужа, он сказал:
— Может быть, посмотрим картины, раз уж мы здесь?
Они медленно пошли по залам, то тут, то там останавливаясь перед какой-нибудь картиной, Берта иногда говорила: «Чудесно! Прекрасно!» В таких случаях он только кивал головой. Ей показалось, будто он совсем забыл, что она рядом с ним. Она ощущала легкую ревность к картинам, заинтересовавшим его. Вдруг Берта увидела перед собой картину, знакомую ей по альбому господина Рупиуса. Эмиль хотел пройти мимо, но она остановилась и приветствовала картину, как старую знакомую.
— Какая прекрасная вещь, Эмиль! — воскликнула она. — Не правда ли, красиво? Вообще я очень люблю картины Фалькенборга. — Он несколько удивленно посмотрел на нее. Она смутилась и попыталась объяснить подробнее: — Потому что в них невероятно много… потому что целый мир… — Она почувствовала, что поступает нечестно — обкрадывает человека, который не может защищаться, и, как бы раскаиваясь, прибавила: — Дело в том, что у одного господина в нашем городе есть альбом, или, вернее, папка с гравюрами, и потому я знаю эту картину. Это некий Рупиус; он тяжело болен, представь себе, он совершенно разбит параличом. — Она считала себя обязанной сообщить все это Эмилю, потому что ей казалось, что она все время читает в его глазах вопрос.
Теперь он сказал, улыбаясь:
— Это могло бы стать особой темой для разговора. У вас там, конечно, найдутся мужчины… — Он прибавил тише, будто немного стыдясь неделикатности своей шутки: —…и не разбитые параличом.
Ей показалось, что она должна взять под защиту господина Рупиуса, и она сказала:
— Это очень несчастный человек. — Она вспомнила, как вчера сидела у него на балконе, и почувствовала огромное сострадание к нему. Но Эмиль следил за ходом своих собственных мыслей и спросил ее:
— Да, я очень хотел бы знать, что тебе довелось пережить за это время.
— Ты уже знаешь.
— Я хочу сказать, после смерти твоего мужа. Теперь она поняла, что он имеет в виду, и это ее немного задело.
— Я живу только ради сына, — решительно сказала она, — и не принимаю никаких ухаживаний. Я себе ничего не позволяю.
Его рассмешил комично серьезный тон, которым она заверяла в своем благонравном поведении. Она сразу поняла, что должна была выразить это совсем иначе, и тоже засмеялась.
— Долго ли ты пробудешь в Вене? — спросил Эмиль.
— До завтра или до послезавтра.
— Так мало? А где ты поселилась?
— У кузины, — ответила она. Что-то помешало ей признаться, что она поселилась в гостинице. Но она тут же подосадовала на себя за эту глупую ложь и решила поправиться. Эмиль быстро спросил:
— Надеюсь, у тебя найдется немного времени и для меня?
— О да!
— Так мы могли бы теперь же условиться. — Он посмотрел на часы. — О!
— Тебе надо уходить? — спросила она.
— Да, я, собственно говоря, должен был уйти уже в двенадцать…
Ей стало очень неприятно, что она снова останется одна, и она сказала:
— У меня сколько угодно свободного времени. Понятно, я не могу задерживаться слишком поздно.
— Твоя кузина такая строгая?
— Но, — сказала она, — на этот раз я поселилась не у нее…
Он удивленно посмотрел на нее. Она покраснела.
— Только временно… Я хочу сказать, иногда… знаешь, у нее такая большая семья…
— Так ты поселилась в гостинице, — с легким нетерпением сказал он. — Ну, значит, ты никому не обязана отчетом, и мы можем очень мило провести этот вечер.
— С удовольствием. Только я не хотела бы возвращаться слишком поздно… и в гостиницу тоже…
— Нет, мы просто поужинаем, и в десять часов ты сможешь уже лечь спать.
Они медленно спускались по большой лестнице.
— Итак, если тебе удобно, — сказал Эмиль, — встретимся в семь часов.
Она хотела возразить: «Так поздно?», но сдержалась, вспомнив свой обет: не выдавать себя.
— Хорошо, в семь.
— А где именно?.. Пожалуй, на улице? Оттуда мы всегда сможем отправиться, куда захотим, — нам, так сказать, будут открыты все пути… да…
Теперь она чувствовала совершенно отчетливо, что он думает о чем-то другом. Они прошли через вестибюль. У выхода они остановились.
— Итак, в семь у Елизаветинского моста.
— Да, хорошо, в семь у Елизаветинского моста.
Перед ними простиралась озаренная полуденным солнцем площадь с памятником Марии-Терезии [29]. Было тепло, но поднялся очень сильный ветер. Берте показалось, что Эмиль рассматривает ее испытующим взглядом. Он сразу предстал перед ней холодным и чуждым, совсем не таким, как там, перед картинами. Вот он заговорил:
— Теперь распрощаемся.
Она почувствовала себя несчастной от того, что он готов се оставить.
— Не хочешь ли ты… или не могу ли я тебя немного проводить?
— Ах, нет, — сказал он. — Ведь сегодня такой ветер. Идти рука об руку и все время хвататься за шляпу, чтобы она не слетела, это не слишком большое удовольствие. Вообще на улице не разговоришься, а к тому же я очень тороплюсь… Но, может быть, проводить тебя до извозчика?