Право на рождение. Дилогия (ЛП)

Я решила принять душ, чтобы не тратить на него время утром. Когда спустя 90 секунд (вода все дорожала, и душ принимали по таймеру) я вышла, завернувшись в полотенце, Гейбл сидел, скрестив ноги, на кровати и запихивал в рот остатки моего шоколада.
— Ты лазил в мой стол! — вскрикнула я.
Уголки его рта, большой и указательный пальцы были испачканы в шоколаде.
— Я не лазил, я нашел его по запаху, — пробормотал он с набитым ртом, потом перестал чавкать и посмотрел на меня. — Ты выглядишь здорово, Анни. Такая чистая.
Я плотнее затянула полотенце.
— Ну, теперь, когда ты проснулся и получил свой шоколад, тебе пора идти, — сказала я.
Он не пошевелился.
— Давай, выметайся отсюда! — сказала я решительно, но негромко. Мне вовсе не хотелось разбудить родственников или бабулю.
Вот тогда-то он и сообщил мне, что нам пора заняться сексом.
— Нет, ни за что, — сказала я, жалея всей душой, что решила принимать душ, когда в моей постели лежал такой опасный парень, да еще и под кофеином.
— Почему? — спросил он. Потом добавил, что влюблен в меня. Мне говорили такое в первый раз, но даже такая неопытная девушка, как я, поняла, что это была ложь.
— Я хочу, чтобы ты ушел. Завтра у нас уроки, надо выспаться.
— Я не могу уйти, уже больше полуночи.
С полуночи в городе был комендантский час для несовершеннолетних (хотя и не было достаточного количества полицейских, чтобы за этим следить). Сейчас было только без четверти двенадцать, так что я солгала и сообщила ему, что он еще успеет домой, если побежит.
— Я никуда не успею, Анни. Кроме того, моих родителей нет дома, а твоя бабушка не узнает, если я останусь. Ну, давай, иди ко мне.
Я отрицательно замотала головой и постаралась выглядеть построже. Это не так-то легко, когда на тебе желтое полотенце в цветочек.
— Разве то, что я признался тебе в любви, для тебя ничего не значит? — спросил он.
Я немного подумала и решила, что не значит:
— Не совсем. Я знаю, что на самом деле ты этого не думаешь.
Он уставился на меня большими мутными глазами, словно я оскорбила его чувства или что-то в этом роде. Потом Гейбл откашлялся и попробовал другой подход:
— Ну, давай, Анни. Мы встречаемся уже почти девять месяцев. Я ни с кем дольше не встречался. Так что… ну… почему нет?
Я выдала ему целый список причин. Во-первых, сказала я, мы слишком молоды. Во-вторых, я его не люблю. В-третьих — самое важное! — я не желаю заниматься сексом до брака. В душе я была примерной католической девочкой и точно знала, куда заведет меня согласие на его предложение — прямиком в ад. К вашему сведению, я верила (и верю) в рай и ад, и оба мне не кажутся абстракцией. Подробнее расскажу позже.
У него в глазах появилось странное выражение — возможно, следствие употребленного им контрабандного товара, и он встал с кровати, подошел ближе ко мне и начал поглаживать мои голые руки.
— Прекрати, — сказала я. — Гейбл, это действительно уже не смешно. Я знаю, что ты хочешь заставить меня снять полотенце.
— Почему ты решила принять душ, если не хотела…
Я сказала, что сейчас закричу.
— И что? — спросил он. — Твоя бабушка не может встать с кровати. Твой брат — придурок, а сестра — ребенок. Ты их только расстроишь.
Какая-то часть меня все еще не могла поверить, что подобное происходит в моем собственном доме, как я могла быть такой безмозглой и такой беззащитной. Я подтянула полотенце до подмышек и, вскрикнув: «Лео не придурок!», отпихнула Гейбла так сильно, как только могла.
В конце коридора открылась дверь, и послышались шаги. В дверном проеме появился Лео. Он был так же высок, как отец (почти метр девяносто), на нем была пижама с узором в виде собачек и косточек. Несмотря на то, что я пока держала ситуацию под контролем, я никогда еще не была так рада видеть моего старшего брата.
— Привет, Анни! — Лео быстро приобнял меня и обернулся к моему будущему бывшему бойфренду: — Привет, Гейбл. Я услышал шум. Мне кажется, тебе пора идти. Ты разбудил меня, но это не страшно. Однако если ты разбудишь Нетти, будет очень плохо, так как ей надо идти завтра в школу.
Лео проводил Гейбла до входной двери. Я расслабилась только тогда, когда услышала звук закрывающейся двери и щелканье замка.
— Мне кажется, что твой бойфренд не очень хороший человек, — вернувшись, сказал мне Лео.
— Знаешь что? Мне тоже так кажется, — ответила я. Я собрала брошенные Гейблом обрывки шоколадной фольги и скатала их в шарик. Если руководствоваться словами бабушки, то единственным парнем, с которым стоило разделить шоколад, был мой брат.
Первый день школы был хуже, чем все остальные дни учебного года, а они отвратительны по умолчанию. Вокруг уже знали, что Гейбл Арсли и Аня Баланчина расстались. Это раздражало. Нет, не потому, что я собиралась остаться с ним после тех мерзостей, что он творил прошлой ночью, но потому, что я хотела порвать с ним сама. Я хотела, чтобы он извинялся, рыдал, вопил. Я хотела уходить прочь, не оборачиваясь, пока он выкрикивает мое имя. И так далее в том же духе, понимаете?
Должна отметить, что слухи распространяются с поразительной скоростью. Школьникам не позволяется иметь мобильных телефонов, и никто из учеников не мог опубликовать эту историю в Интернете или каким-либо другим образом без разрешения, даже не мог отправить е-мейл без почтового сбора. И все же слухи всегда расходились. И яркая ложь распространяется чертовски быстро, куда быстрее, чем грустная и скучная правда. К концу третьего урока история нашего разрыва уже была законченным произведением, и я была единственной, кто не приложил к этому руку.
Я пропустила четвертый урок, чтобы пойти на исповедь.
Когда я зашла в исповедальню, через экран можно было различить женственный силуэт матери Пьюзины. Верьте или нет, но она была первой женщиной-священником в Школе Святой Троицы. В наши дни каждый был вроде как без предрассудков, но тем не менее, когда в этом году коллегия попечителей провозгласила ее настоятельницей, многие родители стали жаловаться. Всегда есть люди, которым просто не нравится мысль, что женщина может быть священником. Школа Святой Троицы была не только католической школой, но и лучшей школой в Манхэттене. И родители, которые платили огромные деньги за обучение своих детей, понимали, что школа не должна измениться, какие бы перемены к худшему ни происходили вокруг.
Я опустилась на колени и перекрестилась:
— Благословите меня, матушка, ибо я согрешила. Со времени моей последней исповеди прошло три месяца…
— Что беспокоит тебя, дочь моя?
Я рассказала ей, что неподобающе думала о Гейбле Арсли все утро. Я не назвала его имя прямо, но, возможно, мать Пьюзина знала, о ком я говорю. В конце концов, вся школа это знала.
— Ты намереваешься вступить с ним в связь? — спросила она. — Действия гораздо больший грех, чем мысли.
— Я знаю это, преподобная мать, — сказала я. — Ничего подобного. Дело в том, что этот парень распускает обо мне слухи, и я думала о том, что ненавижу его, хочу убить или причинить боль, хотя бы ненадолго.
Мать Пьюзина издала смешок, который меня несколько покоробил.
— Это все? — спросила она.
Я сообщила ей, что упоминала имя Господне всуе несколько раз за лето. Большая часть пришлась на период, когда указ мэра ограничил использование кондиционеров. Один из дней, в течение которых мы не могли ими пользоваться, пришелся на самый жаркий день в августе. 40 градусов жары и тепло, исходящее от медицинских машин бабушки, сделали нашу квартиру очень близким подобием ада.
— Что-нибудь еще?
— Еще кое-что. Моя бабушка очень больна, и, несмотря на то, что я люблю ее, — мне было очень тяжело это произносить, — иногда мне бы хотелось, чтобы она умерла.
— Ты не хочешь видеть, как она страдает. Господь понимает, что на самом деле ты не желаешь ей смерти, дитя мое.
— Иногда я дурно думаю о мертвых, — добавила я.