Запретный лес

— Тем более шотландцы, — вставил высокий кавалерист.
— Мне это не совсем ясно, — помолчав немного, сказал Дэвид. — Я пока не задумывался над этими вопросами: я совсем недавно был рукоположен, а всю юность посвятил мирским наукам.
— Однако это отличная основа для познания премудростей теологии. Сдается мне, вы зрелый латинист и, возможно, еще и эллинист. Вы читали Аристотеля? Знакомы с историей Древнего мира, озарившей своим светом более поздние времена? Я бы искал аргументы именно в этом арсенале.
— А я бы не стал искать основы христианского государства в деяниях языческого прошлого.
— Но, сэр, принципы правления неизменны. Господь предупреждал, что кесарю кесарево, а богу богово. Римляне слыли мастерами в искусстве управления государством, и они не пытались ввести единую религию во всех уголках империи, а довольствовались тем, что улаживают конфликты с помощью закона, не вмешиваясь в дела богослужения. Это они заложили первоосновы терпимого мира, без которых христианская религия не выжила бы.
— Несомненно, Бог направил помышления римлян в Своих целях. Я попытаюсь оспорить ваше утверждение. Церковь Христова живет, и вера в Христа является основанием христианского государства. Гражданский закон, если он не христианский, преступление против Бога.
Молодой мужчина улыбнулся и ответил:
— Я не отрицаю этого. Наше королевство именует себя христианским — желал бы я, чтобы оно больше соответствовало этому описанию. Но это не освобождает страну от обязанности подчиняться тем законам управления, без которых ни одно государство, будь оно христианское или языческое, не просуществует. Если кузнец настолько плох, что не может подковать моего коня, мне не станет лучше от осознания, что он хороший христианин. Если страной плохо управляют, число обрушившихся на нее бед не уменьшится, даже если все ее правители Божьи люди. Если Король, вы уж простите за столь дерзкий пример, обходит закон во вред подданным, он все равно будет тираном, несмотря на его искреннюю веру, что этим он исполняет волю Всемогущего. Добрыми намерениями дурных поступков не исправить, дурак останется дураком, и все равно, атеист он или боголюбец.
Дэвид покачал головой и спросил:
— И к чему приведут ваши суждения? Боюсь, что к расколу.
— Не думаю. Я преданный сын Церкви, верный слуга Его Величества и любящий Родину шотландец. Таковы, друг мой, мои убеждения. В стране лишь один господин, имя его Закон, а сам он творение свободного народа, вдохновленного на то Всемогущим. Этот закон можно изменять волеизъявлением народа, но пока его не изменят, его следует уважать и ему подчиняться. Он предопределяет исключительные права монарха, права подданного и права и обязанности Церкви. Государство подобно организму, который здоров лишь тогда, когда между его членами установлено равновесие. Признаем богом человеческое чрево — пострадают конечности, будем пользоваться одними ногами — усохнут руки. Посему, если Король начнет ущемлять права подданного, или подданный посягнет на власть Короля, или Церковь вознесется над Короной, государство заболеет, а народ захиреет.
Все это время несколько удивленный Николас Хокшоу внимательно слушал стремянного, не отводя взгляда от его лица, тогда как смуглый вожак с кавалеристом выказывали признаки недовольства.
— Джеймс, дружище, — сказал высокий, — ты ошибся в выборе призвания. Надобно тебе было податься в профессора и вдалбливать истины в пустые головы студиозусов.
Хромой Ролло заерзал на скамье, желая перевести разговор в иное русло.
— Терпение, Марк, — сказал стремянный. — Не так уж часто бедному солдату Ливена удается поболтать с единомышленником. Я не сомневаюсь, что образ мыслей мистера Семпилла не слишком отличается от моего.
— Я полностью поддерживаю ваши предпосылки, но меня смущают ваши выводы, — сказал Дэвид.
— Сегодня наша страна живет предписаниями, а не Законом. Есть люди, желающие превратить Короля в марионетку и отдать власть парламентам; есть и мечтающие сосредоточить светскую и духовную власть в руках Церкви, подобно тому, как это сделал Кальвин в Женеве. Я утверждаю, что оба пути ведут к безумию и горю. Если изменить справедливое распределение прав и обязанностей, получится не свобода, а неразбериха. Вот вы, мистер Семпилл, ученый, но читали ли вы Фукидида [43]? Позволю себе смелость и посоветую перечитать его, обращая особое внимание на моральную сторону.
— Так за кого вы выступаете? — вдруг спросил Дэвид.
— За свободный народ Шотландии. Да и вы, судя по вашим уверениям, на его стороне, вы же печетесь о Божьем стаде в этих землях. Задумайтесь, сэр, если равновесие будет нарушено и Король потеряет часть власти, станет ли лучше жить людям? Ну уж нет, потерянные привилегии уйдут не к народу, а к его угнетателям. Получится анархия, которая не преминет разрушить все; однажды эта анархия породит тирана, и тот железной рукой установит свой порядок. Таков мир, друг мой.
— Вы за Ковенант?
Этот вопрос заставил всех, кроме стремянного, вздрогнуть.
— Хватит политики, — вскричал Ролло. — Это тема не для измотанных дорогой людей.
Но стремянный поднял руку, и все замолчали.
— Я за Ковенант, завет Божий. Я сражался за него шесть лет и не вложу меч в ножны, пока мы не добьемся свободы для нашей страны. В этом будет настоящая воля Господа.
— Но сейчас мы не о том, первом, договоре. Что вы думаете о Национальном ковенанте?
— Если вы об этом документе, то к нему я отношения не имею и особой любви к его Церкви не питаю. Совершив такой шаг, Церковь перешла границы, отведенные ей Словом Божьим и законом людским, отчего пострадают ее прямые обязанности. И не мне рассказывать вам, служителю Христову, что для простого народа это означает лишь голод и притеснения. Quicquid delirant reges, plectuntur Achivi [44]. He будет ли угоднее Господу, если Его служители продолжат утешать больных, вдов и сирот, вести их к Райским вратам, вместо того чтоб цепляться за мирскую власть?
Перед глазами Дэвида возникли две картины: вот довольные пасторы из Аллера и Боулда трапезничают и беседуют, а вот старый гриншилдский пастух оплакивает жену. Эти воспоминания принадлежали разным мирам, и Дэвид внезапно осознал, что мирам тем не дано слиться воедино. Его начала терзать мысль, что у кого-то плевела, а у кого-то зерна веры. Как сквозь сон, он услышал слова стремянного:
— Я напомню вам отрывок из Писания, мистер Семпилл. «Виноградник Господа Саваофа есть дом Израилев, и мужи Иуды — любимое насаждение Его. И ждал Он правосудия, но вот — кровопролитие; ждал правды, и вот — вопль» [45].
* * *
Он не заметил, как все вдруг поднялись, и повернул голову, только услышав громкий голос Николаса Хокшоу.
Перед ними стояла девушка, та, что открыла им дверь, но тогда было слишком темно и он не смог разглядеть ее лицо.
— Катрин, милая, что-то ты задержалась, — сказал Николас. — Я уж подумал, что ты улизнула от нас в постель. Это дочь моей сестры, судари, помогает мне скоротать время в этой старой развалине, дитя того самого Роберта Йестера, что сражался и пал за Монро [46] в тридцать четвертом. Перед тобой, Катрин, три воина Ливена и мистер Семпилл, новый пастор прихода Вудили.
На девушке было голубое бархатное платье с приподнятым спереди подолом, приоткрывающим расшитую нижнюю юбку из плотного желтого атласа. Шея и плечи были обнажены, лиф украшали замысловатые кружева. Темные волосы она стянула в узел на затылке, а по обеим сторонам лица свободно струились локоны. Дэвиду никогда прежде не случалось видеть такой красоты: девушка ничем не напоминала эдинбургских барышень, по субботам наряжавшихся и выходивших прогуляться в город. Черты ее были нежны и тонки, щеки пылали здоровым юным румянцем, блестящие темные глаза искрились весельем. В другой день Дэвид смутился бы, увидев глубокий вырез ее платья, считающийся приличным исключительно при Дворе, но в то мгновение он не обратил внимания на ее одежду. Прелестное видение заворожило его.