Запретный лес

Он узнал местность, ведь после мглистой чащи открытое пространство, даже не озаренное луной, было очень светлым. Впереди лежала пойма Аллера, справа — такая знакомая Рудская долина. Сейчас он был готов посмеяться над своими страхами: он стоял среди полей, на которых играл мальчишкой… Почему он забыл про Черный лес, как такие воспоминания могли стереться? Ах да, он всегда ходил в Рудфут другой дорогой, той, что за Оленьим холмом, но неужели он ни разу не забредал на опушку темного соснового бора в миле оттуда? Он предположил, что ребенок огражден от всего безобразного невинностью… Но и тогда у него были страшные сны, в которых он убегал от боглов. Но не из Леса… Без сомнения, все эти страхи возникли с приходящей со временем порочностью человеческой души.
Дэвид заметил вытянутый силуэт заброшенной и быстро разрушающейся Руд футе кой мельницы. Водяного колеса не было, лишь опоры торчали, как поломанные зубы; протока заросла камышом, сквозь проломы в ветхих стенах виднелся склон холма. Он давно знал, что место пустует, однако сердце кольнуло от боли, ведь он так лелеял память о прошлом… Тропа свернула в лощину у бурлящего Руда, и у Дэвида неожиданно поднялось настроение. Этот укромный уголок не мог измениться, когда-то он исходил его вдоль и поперек, и каждый камень таил в себе восхитительные воспоминания. Проснулись былые чувства, те, что он испытывал, когда, вырвавшись из Эдинбурга, вновь посещал излюбленное пристанище, чуть не плача от возбуждения и радости. Лес по-прежнему был рядом, но представлялся теперь иным лесом, его собственным лесом. Обочины поросли орешником, пышные березы и рябины укрывали дорогу как полог, а не злая тень. Дубы казались старыми друзьями, ясени — товарищами по играм. Лошадка наконец пришла в себя, и Дэвид вновь забрался на нее и двинулся сквозь росистую ночь, переполненный счастливыми воспоминаниями.
Он ехал вверх вдоль Руда — он всегда мечтал сделать это. Ему еще не доводилось так далеко забираться в Калидон, ведь в детстве за день много не протопаешь. В те дни он дал себе обещание, что, когда вырастет и обзаведется конем, доедет до самого истока — до подножия Рудхоупа, до болотистого верещатника, где рождается Руд. Слова «вверх по реке» всегда были усладой для его ушей. Он вспомнил, как ночами лежал в постели, прислушиваясь к разговорам у дверей мельницы, куда приходили люди из тех мест: гуртовщики из Моффата, пастухи с дальних угодий, а один раз отряд солдат с юга. Там, у истока, стоял древний Калидонский замок. О Хокшоу складывали баллады, легенды о них знала каждая бабка. В старину они совершали набеги вдоль Руда и Аллера до самой Границы, а когда Масгрейвы и Салкелды ответили им вторжением, Хокшоу разбили их наголову на марше. Дэвид ни разу не видел ни одного Хокшоу: все мужчины их рода либо воевали, либо находились при монаршем дворе, — но они всегда жили в его грезах. Чаще всего он мечтал о девочке, похожей на златовласую дочь короля Малькольма из ирландской сказки про рыжего великана, мечтал о том, как спасает ее от смертельной опасности, а высокий, одетый в кольчугу отец благодарит его. И на нем тоже была кольчуга… Дэвид засмеялся, опять представив себе это. Как же отличались его мечты от тихого служения в приходе Вудили!
Повернув к Гриншилу, он с сожалением вспомнил, зачем приехал сюда. Он тешил себя пустыми воспоминаниями по дороге к предназначенному ему месту у смертного одра. Приближаясь к жилищу пастуха, пони и наездник выглядели очень серьезными: лошадка устала брести по торфянику, а человек с прискорбием размышлял о собственной суетности.
В единственной комнате тускло мерцали лучины, дверь с окном были нараспашку. Щели убогой хижины, сложенной без раствора из взятых на этом же холме камней, забивали земля и торф, крыша была покрыта высушенным вереском. Священник сразу понял, что опоздал. У погасшего очага на низком табурете сидел хозяин, обхватив голову руками. У спального шкафа [27] суетилась женщина, разворачивая грубую простыню. Возможно, гриншилский пастух и считался хорошим христианином, но в доме имелись вещи, совсем не относящиеся к Библии. У изножья постели стояла плошка с крупной солью, а изголовье венчали скрещенные ветки ясеня.
Женщина, жена пастуха с соседнего пастбища, заслышав шаги Дэвида, прервала свое скорбное занятие.
— Вот он, туточки, — запричитала она. — Ричи, пастор пришел. Горюшко горькое, сэр, не успели вы соборовать бедняжку Миррен. Час как отошла на небеса, уж как дохала-задыхалася — и угасла. Тело я подготовила, теперича покойницу обряжаю: как уж Миррен это бельишко любила, чистым держала, ореховыми веточками да розмарином перекладывала. Подите поближе, сэр, гляньте, как все ладно. Прям будто смерть ее не коснулася, тихохонькая лежит, как ребятёночек. А хорошавушка-то какая, не было у Руда никого ее пригожей.
Щеки покойной напоминали воск, на глазах лежали монеты, отчего лицо приобрело сходство с голым черепом. Болезнь истончила черты; нос, подбородок и очертания лба казались вырезанными из слоновой кости. Дэвид редко сталкивался со смертью, но нахлынувшее было отвращение быстро сменилось невыносимой скорбью. Он едва слышал стрекотню жены пастуха.
— Трудилася рук не покладая, а нонче с легкою душою отправилася на свиданье с Господом. Ох, будь благословен ее путь в тамошний край. Бывали деньки, когда она думала, что помрет, оставит Ричи. «Элспет, — говаривала мне, — как же бедолага жить-то без меня станет?» А я ей в ответ: «Миррен, подруженька ты моя, велик Господь и милосерд, огородит Ричи от бед и напастей. Живут же птички небесные», — ответствовала ей я.
Дэвид подошел к вдовцу, все еще сидящему на скамеечке у очага, и положил руку ему на плечо. Мужчина был подавлен обрушившимся горем.
— Ричи, — обратился к нему священник, — я не успел помолиться вместе с Марион, но могу помолиться с тобой.
Он начал произносить молитву, такую, как обычно, состоящую не из мозаики обрывков Писания, а понятную всем, и пока он говорил, плечо под его рукой задрожало, точно от рыданий. Дэвид был искренен в своем обращении к Богу, он долго ехал сквозь живой, цветной мир, но оказался в холодной и мрачной обители смерти. Ему было жаль многолетнего, но рассыпавшегося в прах семейного счастья и оставленного в одиночестве старика. Когда он закончил, Ричи оторвал руки от лица, и глаза, до этого пустые и сухие, затуманились слезами.
— Я не ропщу, — сказал пастух. — Бог дал, Бог взял, и я благословляю Его имя. Речено у Апостолов: Миррен ушла к Христу, в лучший мир. Иной раз сиживали мы с нею с пустыми закромами, ветер и сырь пробивались сквозь стены, огонь никак не хотел разгораться — голодовали мы и дрогли. Но Миррен больше не будет голодать, попала она под надежную защиту и славно отужинает за Господним столом. Но все же, сэр, желается мне, чтоб была на то Божья воля и я отправился в тамошний край об руку с нею. Я старик, дитяток у нас нету, и до конца дней слоняться мне, как зверю дикому, по этой земле. Господь меня еще не скоро приберет.
— Замыслы Божии всегда верны и справедливы. Если Он пощадил тебя, Ричи, значит, есть у Него для тебя работа на этом свете.
— Не ведаю я, о чем вы. Тяжко мне, ногами скорбному, ходить по косогорам, да и ничегошеньки мне не осталося, опричь моих овец. Они ягнятся, надлежит их подстригать да резать, вот и все труды, припасенные для меня Богом.
— К чему бы ты ни приложил руку, во всем замысел Господень, лишь бы в душе жил страх пред Ним.
— Видать, так и есть, сэр. — Мужчина поднялся с табурета, оказавшись широким в кости, но тощим и очень сутулым. В зыбком свете он внимательно посмотрел на священника. — Вы вельми юны для пастора. Но я всею душою был за вас, сэр, зане проповеди ваши бойки да мощны, что тот вихрь. Помню, повторял я их для Миррен… От них на душе становилось тепло… верно, это потому как голос у вас молодой. Ведь вас Джонни Дау сюды кликнул. Благодарствую, что поспешили. Жаль… жаль, не увидали вы Миррен живою… А покуда не уехали, есть у меня челобитье: благословите сей разрушенный дом и старика с Христом в сердце, но с мятежною душою.