В полярные льды за "Италией"
Я не могу отказать себе в удовольствии зафиксировать эту честную Мадонну, сторожившую компас, на пленке «Кинамо». Бедная Мадонна, попав на советскую фильму, она приобретет теперь скверную славу в большевистской стране. Вероятно она пожалеет, что благочестивый глава экспедиции не спустил ее на Северном полюсе вместе с черным дубовым крестом. Этот пресловутый дубовый крест, врученный Нобиле наместником св. Петра для водружения на полюсе, был по существу истинным виновником аварии «Италии», так как заставил ее потерять полтора драгоценных часа на операцию спуска креста на полюсе.
В нескольких сотнях метров от «красной» палатки должны находиться остатки гондолы. Утопая в проталинах, с трудом переправляясь через большие трещины, я добираюсь до края торосов, где между обрывистых ледяных стенок погребены жалкие остатки алюминиевых труб и груда приборов, — все, что осталось от командирской гондолы «Италии». Резко бросается в глаза, что приборы, бывшие по одному борту гондолы, разбиты вдребезги. Это- тот борт, которым гондола коснулась льда. На другом борту приборы целы. Многие из них Бьехоунек использовал для продолжения своей работы на льду. Алюминиевые трубы гондолы использованы для постройки радиомачты. По мере сил и возможности, пострадавшие использовали гондолу для оборудования лагеря. Остатки пойдут теперь на украшение музеев далекой Италии.
Пока я ходил к остаткам гондолы, льдину и «Красина» накрыла густая шапка тумана. Накатись этот туман часом раньше- спасение Вильери было бы отсрочено на неопределенно долгий срок. Едва ли можно было бы надеяться отыскать его в таком густом молоке. В молочной мути исчезла груда алюминиевых труб, потускнели флаги, разбросанные группой по льдине вокруг всего лагеря для привлечения внимания летчиков. Так вмерзшими в лед останутся флаги здесь до гибели льдины. Их унесет в открытое море или прибьет к берегам замороженными во льду. Быть может в холодных волнах океана столкнутся они с другою маленькой льдиной, в которой замурован под прозрачной корой труп Мальмгрена, и вместе будут продолжать путь, пока под давлением льдов не рассыплются на кусочки.
Сейчас эти флаги должны служить приблизительным указателем местонахождения последней группы Алессандрини, которая, по мнению итальянцев, должна быть отсюда не дальше, чем в тридцати-сорока километрах. Мы находимся на распутье: что делать с этой последней группой? Искать ее ледоколом- бессмысленно. Нужно потратить много недель, чтобы облазить этот район. Кроме того форсировать тяжелые льды кораблю уже не под силуполоманы винт и руль. Едва ли мы можем исполнить только что полученную от Нобиле радиопросьбу:
"Красину". 12/VII. 23 часа 40 минут.
Я не знаю, что выразить вам в этот день, когда душа моя наполнена радостью от вашего замечательного, великодушного и удивительного поступка. Могу ли я вас просить сообщить мне, насколько возможно в ваших условиях направиться к востоку на 10–15 миль, чтобы исследовать местонахождение дирижабля, имеющего направление на восток от палатки. Я чувствую, что прошу слишком много, за что, я надеюсь, вы меня простите. Если вы действительно смогли бы это сделать, то исследование сейчас возможно в наилучших условиях, так как в дальнейшем будет трудно найти место палатки, когда там никого не будет. Я бы просил просмотреть сектор от 80 до 140 градусов компаса, центром которого является палатка, и от нее, как уже сказано, 1015 миль. Во всяком случае еще раз глубочайшим образом благодарю вас от всего моего сердца.
Нобиле"
Нобиле мы ответили, что рациональнее было бы обследовать этот район итальянскими или шведскими самолетами, а нам, если группа будет обнаружена, итти ледоколом прямо к указанной точке. Спустя несколько часов нашей антенной был принят смертный приговор последним товарищам Нобиле:
"Итальянское правительство считает ненужным продолжать поиски и просит не отказать доставить спасенных на «Читта-ди-Милано».
Итальянцам и карты в руки. Искать в беспредельном море льдов группу Алессандрини без помощи самолетов, без приблизительного хотя бы представления о ее нахождении- бессмысленно.
Отдан приказ готовить машину к походу. И 13-го снова завертелись винты. Расталкивав льды, «Красин» развернулся на месте, и провожаемая взорами высыпавших на верхний мостик спасенных членов группы Вильери льдина- их двухмесячное заточение, — отмеченная теперь лишь пятнами флагов, исчезает у нас за кормой.
***Под ярким светом электрических плафонов кают-компании пламенеет красная парадная скатерть. За торжественно-настороженным столом чешский профессор Франц Бьехоунек, капитан фрегата Альфредо Вильери, старший инженер-механик Филиппо Трояни и радист Бьяджи Джузеппе. В сторонке в мягком кресле лежит моторист Чечиони.
Кое у кого из них уже нет пушистых бород, с бородами расправилась бритва нашего доморощенного цырюльника-кочегара. Кое-кто успел даже постричься. Только на высокий воротник пушистого белого свитера Вильери падают волнистые пряди светлых волос. Все, кроме Вильери, одеты в нескладные, не по мерке костюмы. У Бьяджи из рукавов едва торчат кончики пальцев, Трояни, как в широкий халат, завернулся в пиджак; у Бьехоунека широкая грудь торчит из разреза пиджака, не сходящегося на четверть аршина.
Искры плафонов играют в жидком золоте коньяка, и дым сигарет голубыми волнами течет к открытому люку. На жадные наши вопросы спасенные отвечают все сразу, залпом, — разноречивый гул.
Чечиони, грустно пуская густые клубы едкого дыма из трубки, воспроизводит картину последнего прилета Лундборга, хорошо запомнившуюся ему именно потому, что Лундборг прилетал за ним, больным Чечиони:
— После того, как улетел наш генерал, Лундборг должен был вернуться за мной, потому что, видите, у меня в двух местах сломана нога.
При этих словах Чечиони указал на огромное бревно забинтованной ноги, протянутой в соседнее кресло. По словам нашего доктора, вследствие неверно наложенной капитаном Цаппи повязки, кости срослись неправильно, их придется снова ломать.
— С понятным вам нетерпением я ждал возвращения Лундборга. Когда я услышал звук его мотора, меня не могли удержать в палатке: в чем был, я бросился на четвереньках, волоча по снегу бревно своей сломанной ноги. Но, к моему ужасу, летчик три раза подряд безуспешно пытался сесть, а в четвертый, вместо того, чтобы коснуться льда у начала площадки, как он делал это в предыдущий раз, сел на лед у самого ее конца. Трудно определить по времени те доли секунды, в которые мое сознание восприняло безнадежность положения Лундборга. Как сквозь туман, я увидел торчащий в небо хвост машины и слабое качание перевернутых лыж. Вместе с замершим звуком мотора все перевернулось в моем сознании, и я понял, что утрачена последняя надежда улететь с Лундборгом из этой ледяной тюрьмы. Не знаю, что было со мной, но говорят, что я грыз лед и кричал, как ребенок. Могу только сказать, что несколькими днями позже Лундборг переживал вероятно приблизительно то же, что переживал я в момент его неудачной посадки. Он без просыпа пил, и в припадке отчаяния хотел застрелиться. Я его понимаю даже в том случае, если у него не остались на родине жена и трое детишек, как у меня…
Чечиони провел рукой по седой голове, чтобы незаметно коснуться пальцами глаз.
Солнце 14 июля уже глядело в иллюминаторы кают-компании, когда собеседники начали расходиться. Усталость валила меня с ног, но, видя, что профессор Бьехоунек набивает наново трубку, я набил свежей порцией табаку и свою и подсел к нему. Наше знакомство быстро завязалось. Бьехоунек охотнее всех остальных участников группы делится всем, что знает о приключениях группы, и не чуждается даже нас:- журналистов.
— Скажите, господин Бьехоунек, какого вы мнения относительно смерти Мальмгрена. Ведь вы кажется близко знали его.
Бьехоунек пыхнул трубкой и молча уставился в сияющий круг иллюминатора. Молчание тянется томительно долго. Наконец он поворачивается ко мне и, задумчиво водя пальцем по узору красных цветов на нашей парадной скатерти, говорит: