Тайные страницы истории

Но теперь мы знаем, что эта уверенность была совершенно неправильна, что действительность была много хуже, чем думали даже наиболее крайние обвинители из меньшевистского лагеря, и что мало-мальски объективное следствие должно было не «раздавить голову гидре» клеветы, а, наоборот, вскрыть, какую игру вели большевики за спиною партии и за ее счет. Алексинский это знал, а особенно хорошо знали те, кто стоял за ним, т. е. Ленин с Богдановым. Они не могли не понимать, что вскрытие правды безнадежно скомпрометирует и их фракцию, и их лично, и прилагали все усилия, чтобы не допустить до такого вскрытия. Им нужно было во что бы то ни стало сорвать расследование, а для этого прежде всего вырвать его из рук ЦЗБ.
* * *
Эта борьба единым фронтом всей большевистской фракции за срыв расследования дела о тифлисской экспроприации переплеталась со сложною борьбой внутри этой фракции, где начинался процесс выделения новой группировки чистых ленинцев из старого большевистского блока, как он сложился в годы первой революции. Это выделение отмечало одновременно начало нового этапа в развитии больших концепций Ленина, которому в первые же дни своей второй эмиграции пришлось остро почувствовать отношение иностранных социалистов к экспроприаторским похождениям большевиков.
В связи с попытками размена тифлисских пятисотрублевок в Женеве тогда был арестован доктор Н. А. Семашко, игравший в эмиграции последующих лет значительную роль в качестве преданного ленинца под псевдонимом Н. Александров, а после революции ставший народным комиссаром здравоохранения. Прямого отношения к размену он не имел — его арест был вызван фактом получения на его адрес писем одним из участников размена. Семашко приходился дальним родственником Плеханову, к которому жена Семашко обратилась за помощью. Женевский старожил Плеханов имел там широте знакомства, и, как писал позднее Семашко, «одного его слова было достаточно, чтобы выяснить недоразумение». Тем не менее Плеханов помогать отказался. «Ну, что же, — ответил он, — с кем поведешься, от того и наберешься» [90].
Тогда в дело попытался вмешаться Ленин, который обратился к знакомому депутату-социалисту. Обычно последние эмигрантам в помощи не отказывали, особенно, когда обращался известный социалист, член Бюро Социалистического Интернационала, каким тогда был Ленин. Но теперь Ленин натолкнулся на отказ.
«Мне запомнилось, — вспоминает Крупская, рассказавшая об этом эпизоде, — каким полуудивленным, полупрезрительным тоном передавал Ильич слова швейцарского депутата, говорившего, что их республика существует сотни лет, и она не может допустить нарушения права собственности».
Это изложение Крупской, несомненно, не вполне точно: швейцарский депутат-социалист, в программе которого стоял пункт об обобществлении орудий производства, конечно, защищал не незыблемость права собственности вообще. Он отрицал не возможность отчуждения этой собственности в порядке законодательных мероприятий, как об этом говорила программа его собственной партии, а был против «нарушения права собственности» в порядке ограблений того типа, которое по директиве Ленина было совершено на Эриванской площади в Тифлисе. Разница между этими двумя типами «нарушения права собственности» не могла не быть ясна не только Ленину, но и Крупской. Тем более интересно ее сообщение о впечатлении, произведенном на Ленина этой его беседой со швейцарским социалистом.
«Борьба за демократическую республику была пунктом нашей тогдашней программы, буржуазная демократическая республика стала для Ильича особо ярко теперь вырисовываться как более утонченное, чем царизм, но все же несомненное орудие порабощения трудящихся масс. Организация власти в демократической республике всячески способствовала тому, что вся жизнь насквозь пропиталась буржуазным духом. Мне думается, — прибавляет в заключение Крупская, — не пережив революции 1905 г., не пережив второй эмиграции, Ильич не смог бы написать свою книгу „Государство и революция“» [91].
Столь огромным, по рассказу Крупской, было впечатление, произведенное на Ленина отказом швейцарского депутата-социа-листа помочь большевику, который был арестован в связи с попытками размена тифлисских пятисотрублевок.
Крупская не принадлежала к числу особенно проницательных наблюдателей, и многое из того, что происходило на ее глазах и о чем она даже рассказывает в своих воспоминаниях, ею было понято неправильно. Но в одном ей нельзя отказать: она так полно подчинила свое «я» личности своего мужа, так старательно приучала себя смотреть на все его глазами, что в своих воспоминаниях, временами даже не вполне понимая значения его больших концепций, она тем не менее точно фиксирует оттенки его настроений. Именно поэтому ее замечания о беседе со швейцарским социалистом приобретают особый интерес.
Путь политического развития Ленина был очень непрост. Элементы российского самобытничества прочно сидели в мироощущении молодого Ленина. Идея программы-минимум, важным звеном в которую входило требование «буржуазной демократической республики», была центральной для всей большой концепции путей развития России с самого момента возникновения «Группы освобождения труда», этой основоположницы российской социал-демократии. К этой концепции, которая полностью отвергала российское самобытничество, Ленин пришел не сразу. Ее он принял не без большого внутреннего сопротивления. Только после своей первой поездки за границу в 1895 г. и личных встреч с Плехановым и Аксельродом Ленин ее полностью воспринял. И с того момента она плохо или хорошо, другой вопрос — определяла границы его политических исканий.
Но важным элементом в эту концепцию входило умение уважать значение того, что русские революционеры-бунтари прежних эпох так охотно называли «серыми буднями» рабочего движения Запада — умение ценить спокойную «прозу» массового движения по сравнению с кажущейся «поэзией» героических ударов отдельных личностей. Из воспоминаний той же Крупской мы знаем, что настоящего понимания этих особенностей рабочего движения Запада у Ленина не было и раньше, но если мы сравним его высказывания об этом движении до 1905 г. с высказываниями после 1908 г., то мы легко убедимся, что наблюдение Крупской вполне правильно.
Теоретически Ленин и после первой русской революции еще целый ряд лет остается на почве старой концепции развития, защищает идею программы минимум и даже с особенной настойчивостью выдвигает лозунг «буржуазной демократической республики» — с этих позиций официально он сходит только в самом конце эмиграции, только совсем накануне революции февраля 1917 г. Но на европейское рабочее движение вообще и на лидеров социалистических партий Запада, в частности, он уже с самого начала своей второй эмиграции начинает смотреть все более и более свысока, приучается все чаще и чаще писать о них тем самым «полуудивленным, полупрезрительным тоном», который Крупская у него впервые подметила после его беседы со швейцарским депутатом-социалистом.
Тем важнее значение этого рассказа Крупской: он показывает, что начало психологического разрыва Ленина с рабочим движением Запада стояло в непосредственной связи с экспроприаторской эпопеей БЦ 1906–1907 гг., — что этот разрыв вырос на почве тех столкновений, которые Ленин тогда имел с социалистами Запада, считавшими такого рода деятельность недопустимой. Но этот психологический разрыв с рабочим движением Запада был исходным пунктом всего большого процесса развития Ленина от старых минималистских концепций «Группы освобождения труда» к новым максималистским концепциям октября 1917 г. — к чистому ленинизму.
Крупская права, когда говорит, что «не пережив революции 1905 г., не пережив второй эмиграции, Ильич не смог бы написать свою книгу Государство и революция». Эту формулу нужно только конкретизировать, на места неопределенных алгебраических знаков поставив конкретные арифметические величины, которые даны тою же Крупской: на данный характер развития Ленина влияние оказала не революция 1905 г. в ее целом, а эпопея «партизанских выступлений», организуемых БЦ; последний, решающий толчок для нее дала не «вторая эмиграция» вообще, а столкновение с европейскими социалистами в связи с попытками размена тифлисских пятисотрублевок.