Тайные страницы истории

После октябрьского переворота в столицах большевики пришли к власти и в Туркестане. По своему существу, это была диктатура над краем гарнизонов оккупационной армии. Некоторую поддержку оказывала часть городских рабочих. Сюда же тянулись небольшие группки отдельных молодых интеллигентов из национальностей коренного населения края, которые рассчитывали через вызываемый большевиками развал страны прийти к государственной независимости Туркестана. Но это были лишь небольшие детали, не менявшие основного существа картины: большевистская власть первых двух лет в Туркестане была диктатурой гарнизонов оккупационной армии, оказавшейся оторванной от своих центров.
Отрезанные в течение двух лет от центра, большевики пытались проводить ту же самую политику объединения вооруженных людей, составляющих небольшое меньшинство в населении края, которое методами массового террора, все время опираясь на вооруженную силу, пыталось заставить страну изменить не только политические формы управления, но и самые основы хозяйственных отношений, и от частновладельческого хозяйства, основанного на индивидуальной собственности, перейти к хозяйству государственному, руководимому именно им, этим небольшим вооруженным меньшинством. Отличие от других частей России состояло лишь в том, что в Туркестане это вооруженное меньшинство было еще меньшим, чем в большинстве других районов страны, а потому оно должно было, чтобы держаться у власти, чаще прибегать к актам террора, проводить их в более грубых формах, придавать им еще более массовый характер. Антикрестьянское острие этой политики, которое весьма ясно проступало и в центре, в Туркестане было тем более подчеркнуто, что противоречие социальное здесь переплеталось и дополнялось противоречием национальным.
Результаты получались весьма причудливыми и трудно переносимыми даже для большевиков. Туркестанский эксперимент большевистской диктатуры было похож на злой шарж: основы большевистского эксперимента общероссийского в нем были сохранены, но им была придана такая шаржированная форма, что экспериментаторы отказывались узнавать свою собственную работу. Была сделана попытка всю ответственность свалить на местные организации.
В Туркестан была послана особая комиссия ЦК коммунистической партии, которая прибыла в край немедленно после установления железнодорожного сообщения. Сафаров, один из членов этой комиссии, в своей книге «Колониальная революция (Опыт Туркестана)», приведя действительно интересный материал о хозяйничании в крае большевиков в 1917–1919 гг., в следующих фразах подводит общий итог:
«Колонизаторская уголовщина причудливым образом сплеталась с байскими интересами. Под советскую крышу были перенесены все методы феодально-ростовщической эксплуатации и классового угнетения. Несколько изменился личный состав носителей власти, — остались старые формы полицейско-фискальной организации» [124].
Еще более резко писали местные коммунисты, особенно коммунисты не русские. X. Бурнашев, один из коммунистических лидеров в Фергане (т. е. как раз того района, где, как увидим ниже, работал Маленков в течение первого периода своего пребывания в Туркестане), советскую политику 1918–1919 гг. определял как политику «головотяпской опеки местного народного хозяйства, сопровождаемую продовольственным разбоем».
«Все попытки, — писал он, — немногочисленных рабочих организаций вложить в октябрьский переворот соответствующее содержание, совершенно стирались в кошмарном хаосе беспардонных ограблений, насилий, издевательств диктаторствующего советского города над кишлаком, волею советских держиморд обреченного на все тяготы контрибуций, конфискаций, принудительной трудовой и воинской повинности» [125].
Неизбежным результатом этого злостного «головотяпства» было массовое движение сопротивления местного населения, особенно населения негородского. Необходимо подчеркнуть, что попытки сопротивления делались и некоторыми группами населения русского. В частности, был ряд выступлений рабочих. Но основное значение имела, конечно, борьба населения сельского, почти сплошь нерусского по своему национальному составу. Это движение, получившее название басмаческого, в своей основе было движением местного крестьянства, сопротивлявшегося против экспериментов над ним со стороны диктатуры. Фрунзе, который был тогда командующим войсками Туркестанского фронта, в своем приказе от 23 мая 1920 г. дал такую оценку басмачеству:
«Местная власть [в Ферганской области в 1918–1919 г.] первое время своего существования сделала все возможное, чтобы оттолкнуть от себя трудовое население, вместо привлечения к власти широких кругов рабочего и крестьянского населения, европейского и туземного. Руководящие органы власти захватывались группами авантюристов, желавших половить рыбку в мутной воде. Вместо национализации производства шел открытый грабеж не только буржуазии, но и средних слоев населения. Вместо защиты мусульманской бедноты от баев, над ней чинились невозможные надругательства. Действовавшие здесь части красноармейских войск в руках некоторых руководителей превращались из защитников революции и трудового народа в орудие насилия над ним. На этой почве и создалось движение, известное под именем басмачества. Басмачи не просто разбойники: если б было так, то, понятно, с ними давно было бы покончено. Нет, главные силы басмачества составили сотни и тысячи тех, коих так или иначе задела или обидела прежняя [советская] власть: не видя нигде защиты, они ушли к басмачам и тем придали им небывалую силу» [126].
Эта решительная критика прошлого была нужна коммунистам центральным, которые пришли в Туркестан победителями в конце 1919 г., чтоб снять с себя ответственность за это прошлое. Они ни в коем случае не хотели и не могли (часто совершенно искренне не могли) признать, что зло совсем не в «головотяпстве» местных коммунистов, а в преступной ошибочности основной политической линии, взятой центральными вождями коммунистической партии. И что именно эта основная линия заставляла, и не могла не заставлять, коммунистов на местах становиться на путь «головотяпских» экспериментов. Но существо вопроса было совсем не в том, чтобы отмежеваться от сделанного в недавнем прошлом, а в том, чтобы наметить политику для будущего.
Разработка этого вопроса велась и в центре, в Москве, и на месте, в Туркестане, причем установилось известное разделение труда: в Москве были заняты главным образом поисками теоретического решения проблемы, а в Туркестане думали больше всего о практических мероприятиях, которые соответствовали бы интересам диктатуры.
В Москве на туркестанскую проблему смотрели как на частный случай большой общей проблемы — путь развития коммунизма в отсталых странах: что должны делать коммунисты, если они, в результате тех или иных условий оказались у власти в странах, где еще нет собственного промышленного пролетариата и где еще господствуют докапиталлистические формы производственных отношений? Спор шел о том, является ли капиталистический этап развития необходимым для таких отсталых народов и стран, или они могут прийти к коммунизму на внекапиталистических путях развития, перепрыгнув через капиталистический этап?
В переводе с языка абстрактных формул на язык советской действительности в 1920 г. вопрос стоял так: если капиталистический этап развития необходим, то в таких хозяйственно отсталых районах, как Туркестан, где значительные массы населения живут в условиях патриархально-родовых отношений и где совершенно нет своего промышленного пролетариата, советская диктатура должна отказаться от вмешательства в хозяйственную жизнь края, предоставив там свободу развитию капиталистических форм производства. А так как хозяйственно отсталых районов, подобных Туркестану, в России немало, то это означало создать повсюду внутри советского организма очаги капиталистической реставрации. Не делать этого вывода можно было лишь в том случае, если теоретически признана общая возможность развития к социализму, минуя капиталистическую фазу.