Казнь на Вестминстерском мосту

Шарлотта с улыбкой на губах и слезами в глазах отложила листки. Она не допускала в свое сознание ни единой темной мысли в отношении сестры и искренне желала ей безграничного счастья, и сейчас с ликованием ощущала, как душу заполняет радость от того, что Эмили поет и танцует на улицах Парижа, тем более после тяжело пережитой ею смерти Джорджа.
Однако ее сердце продолжал грызть маленький червячок то ли обиды, то ли неудовлетворенности. Шарлотта чувствовала себя выброшенной на обочину жизни. Вот она сидит в полном одиночестве на кухне своего маленького домика, стоящего на самой обычной окраине Лондона, и ей, вероятно, предстоит провести в этих стенах остаток своей жизни. А Питт всегда будет работать допоздна, причем за меньшие деньги, чем Эмили тратит за день.
Хотя дело не в деньгах, деньги не приносят счастья, да и праздность тоже! Дело в возможности веселиться и развлекаться, ездить по красивым местам и порхать от любви. Вся прелесть такого состояния души в том, что нежность еще не превратилась в привычку и продолжает вселять сладостный трепет; что каждый день полон замечательных открытий, когда все становится в новинку и приобретает высочайшую ценность. А еще в радости от сознания того, что ты — центр чьей-то вселенной.
Все это полнейшая глупость. Шарлотта никогда не променяла бы Питта на Джека Рэдли или кого-то еще. А еще она никогда не поменялась бы с Эмили… ну, если только на минуточку…
Шарлотта услышала в коридоре шаги Грейси. Судя по громкому топоту, девушка еще не отошла от ссоры с торговцем рыбой. Она терпеть не могла торговцев, которые задирали нос.
— Знаю, — сказала Шарлотта, как только Грейси появилась в дверном проеме и прежде, чем та успела выразить всю глубину своего негодования. — Он наглец!
Грейси поняла, что не найдет сочувствия, и тут же сменила тактику. Ей уже исполнилось целых шестнадцать лет, и она была умудренным жизнью человеком.
— Над каким делом сейчас работает мистер Питт, мэм?
— Над политическим.
— О. Какая жалость! Не переживайте — авось в следующий раз повезет! — И Грейси принялась чистить камин, чтобы разжечь огонь.
От Мики Драммонда Питт узнал, что тот побывал в палате общин и переговорил с некоторыми из коллег Этериджа.
— Ничего, что хоть как-то помогло бы нам, — сказал шеф, качая головой.
Он не стал упоминать о давлении со стороны комиссара полиции и даже самого министерства внутренних дел, но Питт и так об этом догадывался. Пока давление несильное — времени прошло мало, — но в душах высокопоставленных чинов уже поселился страх, тревога, что их заподозрят в несоответствии общественным требованиям, что придется отвечать на вопросы. Пока эта тревога затаенная, они делают вид, будто все держат под контролем. Однако некоторые уже опасаются, что их обвинят в некомпетентности, что они лишатся статуса и даже должности, и уже сейчас приступают к поискам виноватых.
— Политические враги у него были? — спросил Томас.
— Противники. — Драммонд пожал плечами. — Но он не был достаточно амбициозен, чтобы нажить себе врагов, или несговорчив, чтобы разбудить в ком-то ярость. И ему хватало личного дохода, чтобы не быть жадным до денег и не брать взятки.
— Ирландский вопрос?
— Против гомруля, но три года назад таких было триста сорок два человека, а в восемьдесят шестом — еще больше. Кстати, Гамильтон-то был за гомруль. Да и по другим вопросам Этеридж придерживался умеренных взглядов, гуманных, но без радикализма. По реформе уголовного права, по реформе законодательства в части помощи неимущим, по фабричному законодательству — изменения должны проводиться постепенно, ничто не должно дестабилизировать общество или промышленность. Ничем не примечательная личность.
Питт вздохнул.
— Чем дольше я смотрю на это, тем сильнее ощущение, что тут замешаны личные мотивы, а бедняга Гамильтон был просто ошибкой.
— Кто? — Драммонд хмуро посмотрел на него. — Зять, ради денег? Немного истеричная натура. Он бы и так их получил — правда, со временем. Ведь у Этериджа не было планов лишить дочь наследства, а? И жена вроде бы не собирается уходить от Карфакса? Да это было бы социальным самоубийством!
— Нет. — Перед внутренним взором Томаса опять возникло обеспокоенное, печальное лицо Хелен Карфакс. — Нет, как раз наоборот, она безумно любит его, это видно. И, вероятно, дает ему деньги, когда бы он ни попросил. Кажется, именно этим она его и привлекает.
— Ох. — Драммонд устало откинулся на спинку кресла. — В общем, работайте в том же направлении. А что, если главной жертвой был Гамильтон, а Этериджа использовали, чтобы скрыть главный мотив? Но я согласен, это притянуто за уши — больше риска, чем пользы. И вряд ли среди родственников или знакомых Гамильтона найдется человек с подходящим мотивом. Кстати, что насчет картины, которую продала Хелен Карфакс? Сколько она стоила?
— Еще не знаю. Я как раз сегодня собирался заняться этим. От нескольких фунтов до целого состояния.
— Я поручу это Барриджу. А вы возвращайтесь к Карфаксам. Не знаю, что вы там найдете, но все же постарайтесь. Проверьте, не завязались ли у Джеймса Карфакса серьезные отношения с какой-нибудь женщиной. Проверьте, насколько велики его долги и не давят ли на него кредиторы. А вдруг он больше не мог тянуть?
— Да, сэр. Я вернусь к обеду, чтобы узнать, что Барридж выяснил насчет картины.
Драммонд открыл было рот, чтобы возразить, но передумал и ничего не сказал, просто проводил подчиненного взглядом до двери.
Когда Питт в половине второго — не к обеду, а после него — вернулся в участок, его ждала новость, и она не имела никакого отношения к картине. Посыльный принес от Хелен Карфакс записку, в которой говорилось, что она вспомнила точный характер угроз, полученных ее отцом, и если инспектор пожелает заехать на Пэрис-роуд, она все расскажет ему при личной встрече.
Томас был удивлен. Он считал историю с письмом выдумкой, порожденной стремлением Хелен убедить и его, и себя в том, что источник жестокости и ненависти, окружавших убийство, находится далеко за пределами ее семьи или дома, что он таится в темноте переулков, по которым никогда не ступала ее нога, — в трущобах на востоке, в доках, в пивных и вообще там, где обитают обиженные жизнью. Он не ожидал, что она снова заговорит об этом письме; допускал только слабую, неопределенную возможность. И все же она послала за ним…
Инспектор вышел из участка, взял кэб и поехал на юг, на Пэрис-роуд.
Хелен встретила его молча; она то опускала глаза долу, то поднимала их на Питта, вглядываясь в его лицо, то сжимала, то разжимала руки. Женщина была вся напряжена и никак не могла справиться с ручкой двери, когда пригласила инспектора пройти в малую гостиную. Наконец Хелен заговорила о людях, которые, как она считала, могли перерезать ее отцу горло и привязать его к фонарному столбу как символ, как злую сатиру на закон и порядок.
— Осмелюсь предположить, мистер Питт, что вы, будучи полицейским, знаете об этом, — сказала она, но посмотрела не на инспектора, а на солнечное пятно на ковре перед ней. — Три года назад одна женщина по имени Хелен Тейлор пыталась стать кандидатом в депутаты парламента. Женщина! — Ее голос зазвучал резче, как будто под внешним спокойствием назревала истерика. — Это, естественно, вызвало бурную реакцию. Она была чрезвычайно необычным человеком — назвать ее эксцентричной язык не поворачивается, уж больно снисходительно это прозвучало бы. Она носила брюки! Доктор Панкхерст — вы, возможно, слышали о нем — стал появляться с ней на публике. Это было верхом неприличия, и миссис Панкхерст, что вполне естественно, возражала, и он, как я понимаю, прекратил это делать. Миссис Панкхерст одна из тех, кто ратует за избирательное право для женщин.
— Да, миссис Карфакс, я слышал, что существовало такое движение. В шестьдесят седьмом году Джон Стюарт Милль [18] написал яркий трактат о предоставлении женщинам права участвовать в голосовании. А Мэри Уолстонкрафт [19] в тысяча семьсот девяносто втором году написала о политическом и гражданском равенстве женщин.