Казнь на Вестминстерском мосту

Томас об этом не знал. Женщины в его собственной семье были настолько независимы, что ему даже в голову не приходило усомниться в законности такого положения вещей. Да, он знал, что замужние женщины получили право сохранять свою собственность и распоряжаться ею всего шесть лет назад; по сути, в восемьдесят первом году, когда он познакомился с Шарлоттой, по закону он становился владельцем ее денег и даже ее одежды. Томас не задумывался об этом, пока кто-то не съязвил, что он стал богатым человеком.
— И вы считаете, что от ходатайств и заявлений нет никакой пользы? — задал абсолютно глупый вопрос Питт, злясь на себя за то, что вынужден лицемерить, хотя отлично понимает ее и даже сочувствует ее взглядам. Он вырос в семье слуг, работавших в загородном поместье; он знал, что такое повиновение и право собственности.
Поэтому ее отвращение больно кольнуло его.
— Вы, мистер Питт, либо глупец, либо нарочно показываете мне свое превосходство, что я считаю низким и бессмысленным. Если вы хотите заставить меня сказать, что в некоторых случаях насилие — единственное средство, оставшееся у тех, кто страдает от вопиющей несправедливости, тогда считайте, что я это сказала. — Она устремила на него негодующий взгляд, как бы призывая его сделать следующий, неизбежный выпад.
— Я не глупец, миссис Айвори, — спокойно проговорил Питт, твердо встречая ее взгляд. — И вас я глупой не считаю. С чем бы вы ни обращались к мистеру Этериджу, все это не ставило перед ним цель изменить общественный порядок и дать женщинам то равенство, которого они были лишены все две тысячи лет. Пусть вы и чрезвычайно амбициозны, но вы все равно начали бы с чего-то более конкретного и, я думаю, более личного. Так в чем было дело?
Ярость снова угасла, и снова мгновенно, как некая сила, которая выработала весь запас энергии и оставила после себя лишь боль. Флоренс села на деревянный диванчик со стеганым сиденьем и устремила взгляд не на инспектора, а в сад.
— Вероятно, если я вам не расскажу, вы начнете копать в другом месте, причем без всякой осторожности. Пятнадцать лет назад я вышла замуж за Уильяма Айвори. Моя собственность была не столь уж велика, но ее с лихвой хватило бы на вполне комфортное существование. Естественно, в день свадьбы она перешла к нему. И с тех пор я ее не видела.
Ее руки неподвижно лежали на коленях, в пальцах она держала носовой платок, который достала из кармана, но не теребила его. Только побелевшие костяшки свидетельствовали о том, что вся она напряжена.
— Но причина моего возмущения не в этом, хотя подобную практику я считаю чудовищной. Это был узаконенный способ, позволяющий мужчинам красть деньги жены и делать с ними что угодно под тем предлогом, что женщины не отличаются большим умом и слишком плохо разбираются в финансах, чтобы управлять ими самим. Мы вынуждены наблюдать, как наши мужья транжирят наши деньги, и молчать, даже если у нас в сотни раз больше здравого смысла! А если мы и не знаем, как управлять делами, то чья это вина? Кто запрещает нам изучать более серьезные предметы, чем те, что включены в наше образование?
Питт ждал, когда она вернется к главному вопросу. Все это время Африка Дауэлл стояла у дальнего края диванчика, своей неподвижной позой напоминая персонаж с романтической картины. И как у тех персонажей, все ее эмоции и грезы были написаны на лице. Вполне возможно, что в этот момент она видела, как зеркало Шалотт треснуло и тем самым пробудило проклятье. [21] Что бы ни рассказывала Флоренс Айвори, она все это хорошо знала, и для нее эта тема оставалась незаживающей раной.
— У нас было двое детей, — продолжала Флоренс. — Мальчик, потом родилась девочка. У Уильяма Айвори появлялось все больше диктаторских замашек. Наш смех его оскорблял. Он считал меня легкомысленной, если мне нравилось проводить время в обществе детей, рассказывать им сказки или играть с ними в игры, а если же я хотела поговорить о политике или об изменениях в законах, которые могли бы помочь бедным или угнетенным, он заявлял, что я лезу в вопросы, которые слишком сложны для меня и вообще меня не касаются, что я не понимаю, о чем говорю. Что мое место на кухне или в спальне, и больше нигде.
Наконец я устала все это выслушивать и ушла. С самого начала я знала, что сына мне не отдадут, а вот дочь Пэнси, которой было шесть, — было видно, что даже одно упоминание имени доставляет ей нечеловеческие страдания, — я забрала с собой. Нам пришлось очень трудно. Денег у нас было мало, а заработать было практически нечем. Сначала здесь, в Лондоне, меня приютила подруга — она вошла в мое положение и пожалела меня. Но так как она сама жила в стесненных обстоятельствах, я решила, что не имею права обременять ее. И вот тогда, три года назад, нас приютила Африка.
Флоренс подняла глаза к лицу Питта и, вероятно, увидела в нем некоторую озадаченность и нетерпение. История действительно была грустной, однако она никаким боком не касалась Вивиана Этериджа и тем более не давала оснований обвинять его в выпавших на ее долю мытарствах.
— Я поддерживала реформы избирательного права, — с мрачной насмешкой сказала она. — Я даже зашла настолько далеко, что поддержала мисс Хелен Тейлор в ее попытке баллотироваться в парламент. Я свободно выражала свое отношение к теме прав женщин — что мы должны принимать участие в выборах и занимать государственные посты, принимать решения по нашим финансам и нашим детям, иметь доступ к тем знаниям, которые помогают нам выбирать, какое количество детей иметь, а не выпрашивать у мужа деньги и тратить зрелые годы на бесконечное вынашивание детей, пока не износятся наши тело и душа.
Она заговорила резче — воспоминания о горечи и унижении разбередили так и не зажившую, продолжающую кровоточить рану.
— Мой муж услышал об этом и настоял на том, чтобы суд признал меня недееспособной для опеки над дочерью. Я обратилась за помощью к Вивиану Этериджу. Он сказал, что мои политические взгляды не имеют никакого отношения к моей способности выполнять материнские обязанности и что из-за этого у меня нельзя отнимать ребенка. В то время я не знала, что у моего мужа есть влиятельные друзья, которые могут оказать давление на мистера Этериджа. Он обратился к ним, они поговорили по-мужски, и мистер Этеридж сообщил мне, что он очень сожалеет, но он якобы неправильно понял мое дело, что после более внимательного изучения он согласился с моим мужем в том, что я женщина с неуравновешенной психикой, истеричная и слабая натура, подпадающая под влияние неблагонадежных элементов, и что моей дочери будет лучше жить с отцом. В тот же день у меня отобрали дочь, и с тех пор я ее не видела…
Флоренс замолчала, чтобы справиться со своими эмоциями, прогнать прочь мучительные воспоминания, и снова заговорила ровным, почти мертвым голосом:
— Сожалею ли я о том, что убили Вивиана Этериджа? Ни капли! Я сожалею только о том, что его смерть наступила быстро и он, возможно, даже не понял, кто убил его или за что. Он был трусом и предателем. Он знал, что я никакая не легкомысленная истеричка. Я любила свою дочь сильнее жизни, и она любила меня и доверяла мне. Я смогла бы позаботиться о ее нуждах и интересах, я научила бы ее отваге, чести и достоинству. Я научила бы ее тому, как стать любимой и как любить других. А чему может научить ее отец? Что она ни на что не годна, кроме как выслушивать его указания и подчиняться? Что ей запрещено испытывать страсть, думать или мечтать, отстаивать то, что она считает правильным или добрым? — Голос миссис Айвори дрогнул, ее вновь охватила горечь при мысли о том, что жизнь дочери, которую она родила и любила всем сердцем, будет растрачена впустую. Прошло несколько долгих минут, прежде чем она опять заговорила: — Этеридж все это знал, но он прогнулся под давлением других мужчин, людей, которые могли бы отнять у него комфорт, если бы он поддержал меня. Ему было проще не сопротивляться, и он позволил им забрать у меня ребенка и передать ее деспотичному и не умеющему любить отцу. Мне даже запретили видеться с ней. — Лицо Флоренс превратилось в маску такой страшной агонии, что Питт отвел взгляд. По ее щекам текли слезы — она беззвучно плакала. Она вдруг стала олицетворением какой-то жуткой красоты — настолько велика была сила ее чувства.