Лихая гастроль

Дверь вдруг отворилась, и в каюту протиснулся Феоктист Евграфович, взявший на себя роль опекуна.
– Где мы сейчас?
– На пароходе «Самсон». Катаемся по Москве-реке. Скоро к Москве пристанем.
– Вот оно что… Башка раскалывается, – признался Худородов, когда тот опустился на единственный стул.
Феоктист Евграфович лишь хмыкнул:
– Котелок-то ваш, чай, не чугунный. Как же ему не болеть, когда вы, милостивый государь, выпили зараз четыре бутылки мадеры, а потом еще водочкой усугубили.
События минувшего дня понемногу стали приобретать контуры. Вот только собрать их в единое целое не удавалось, уж слишком расплывчатыми были очертания. Помнится, пустые бутылки швыряли с верхней палубы в воду на дальность, и из восьми претендентов на главный приз – ящик шампанского – он одержал безоговорочную победу.
– А как же закусь? – неуверенно спросил Худородов. – Не мог же я без еды водку жрать.
Феоктист Евграфович только скривился:
– А вы, милостивый государь, заявили во всеуслышание, что черная икра с пшеничным хлебом не для таких великих артистов, как вы. И в Париже вам яства подавали куда похлебосольнее.
Аристарх Худородов невесело кашлянул. Оглядев себя, он с удивлением увидел, что вместо атласной сорочки с вышитыми красными петухами, купленной на прошлой неделе в Гостином дворе за пятьдесят рублев, на нем было серое с темными пятнами рубище, с узким свалявшимся пояском, в каком обычно божьи странники отправляются по святым местам.
– А это что еще за чудеса? – удивленно спросил Худородов, потянув за короткий конец пояса.
В голове чего-то не складывалось, чем больше он трезвел, тем больше оставалось загадок.
– А это вы, батенька, – с ехидцей заговорил Феоктист Евграфович, – утверждали, что пресытились светской жизнью, что надоело вам вести праздный образ жизни, как блохе безбожной, и вы желаете быть чернецом в Соловецком монастыре. Что, дескать, все в вашем роду были монахами и божьими странниками, и вы от них отставать не желаете.
– Да ну?! Неужели так и сказал? – удивленно вытаращил глаза Аристарх.
– Так и сказал.
– А рубище откуда взялось? Неужто какого-то монаха раздел?
– А рубище, батенька, вы купили у какого-то бродяги за сто пятьдесят рублей, а еще в придачу ему и свою сорочку отдали.
– Ту, что петухами расшита? – убито спросил Худородов.
– Ее самую, – кивнул Феоктист Евграфович.
Худородов неодобрительно покачал головой: чего только не учудишь по пьяному делу. Ладно, хоть без побоев из этого беспамятства выбрался, а то, бывало, рожу набьют, а кто посмел руку на артиста поднять, так и не вспомнишь.
– А ты чего смотрел, когда я рубашку отдавал? – укоризненно спросил Худородов.
– А я в это время вас за ноги держал, батенька, когда вы орали, что нет больше моченьки в безбожии жить и что вы желаете реку тотчас переплыть, чтобы поближе к святым местам быть.
Лицо Аристарха заметно скисло, на нем было написано, что в ближайшие сутки он попробует обойтись без продолжительного возлияния. Однако удручающее выражение вскоре прошло.
– Видишь, Феоктист Евграфович, как я к святости тянусь, – не без гордости протянул он. – Сложись все иначе, так я уже наверняка архиереем бы сделался. Святым посохом путь веры грешникам указывал бы. Значит, не настолько я грешен, как в мыслях своих. А то, стыдно говорить, мне всю ночь голые бабы мерещились.
– А они и не мерещились, батенька, – разубедил Епифанцев, – вы ведь всю ночь с голыми бабами провели, только под самое утро я их метлой вытурил. Неужто ничего не помните?
Худородов виновато захлопал глазами, еще один ребус, который предстояло решить. Голова так и лопается от напряжения.
– Бабьи плечи помню, а вот остальное… нет, – честно признался Аристарх Ксенофонтович. – Ишь ты, чего они, проклятущие, с мужиками выделывают, – прогудел он уважительно. – Видать, день сегодня не заладится. Ты бы вот чего, Феоктист Евграфович, принес бы мне рубашку, не шастать же мне по пароходу в этом рубище.
– Это какую же? – ехидно прищурился Епифанцев.
– Желтую шелковую.
– Так и ее тоже нет, сударь, – злорадно развел руками Феоктист Евграфович.
– Это отчего же? – подивился артист, задумчиво почесывая широкой пятерней макушку.
– А оттого, милостивый государь, что вы ее тоже отдали. Так и кричали на весь пароход, что великому артисту, как вы, не подобает в таких одеждах хаживать. Что будто в вашем имении в Париже две дюжины шкафов костюмами и смокингами забиты. Что будто бы вы каждый день новую одежду надеваете.
– Так и сказал? – пуще прежнего подивился Аристарх Ксенофонтович.
– Так и сказали, батенька, – уверил Епифанцев. – А чего же не сказать – ясное дело, язык-то без костей. Мы, в отличие от вас, по всяким Парижам не разъезжаем, вот потому и ходим в чем бог послал, – потянул он пальцами за отворот зеленого сюртука.
– Так что же мне, так и шляться, что ли, по пароходу в этом рубище? – невесело протянул Аристарх Ксенофонтович. – Чай я не босяк какой-нибудь, я бас всея Руси! Сам Федор Иванович Шаляпин, – произнес он величаво, ткнув перстом в небо.
– Полноте вам, батенька, – отмахнулся Феоктист Евграфович. – Вам бы нотную грамоту подучить, а то орете, как лось во время гона! А рубашку возьмите, – бросил он на кровать косоворотку. – Это, конечно, не фраки, коими у вас в Париже все комнаты забиты, но у нас в России нынче все так ходят.
Прозвучал длинный гудок: капитан поприветствовал идущий по встречному курсу пароход – точную копию «Самсона». На открытой третьей палубе с зонтиками в руках прохаживались дамы в длинных белых платьях. Барышню, находившуюся у самого борта, Аристарх сумел рассмотреть в деталях: молодая, какой может быть только гимназистка седьмого класса, с длинной гибкой шеей, как у лебедушки, и с подчеркнутой талией. Она помахала проходящему пароходу узкой кистью и спряталась за надпалубные надстройки. В борт ударила встречная волна, слегка колыхнув пароход.
Надев косоворотку, Худородов глянул в зеркало. На вид обыкновенный купчина, каких только на одном пароходе наберется полтора десятка.
– Где же мой портфель? – завертел артист лохматой головой.
– А зачем он вам, батенька? – хмыкнул невесело Епифанцев.
– Надо бы того… опохмелиться! А то жар внутри такой, что житья никакого! Будто бы печь! У меня там гонорар лежит.
– Только ведь нет более портфеля, – развел руками Феоктист Евграфович.
– То есть как нет?! – едва не подскочил на месте артист.
– А вот так, нет… Давеча вы сели в покер играть с одним капитаном-кавалеристом – так продулись враз! Поначалу вам везло, на целую тысячу его обыграли, а потом целых шесть отдали.
– Так что же вы меня не оттащили? – обиженно прогудел артист.
– Да разве такую махину оттащишь? – не на шутку осерчал Епифанцев. – Я за левую руку держу, Марк Модестович за правую тянет, а ты нас как котят с себя сбрасываешь и дальше играешь. Марианна даже подходила, так вы и ее не послушали. Совестно, право! – покачал он головой.
Прошедший день понемногу приобретал все более отчетливые рисунки. Откуда-то из закоулков подсознания, едва покачиваясь, выплыл игральный стол, на котором был разложен полукругом аккуратный пасьянс. Со стороны он сумел рассмотреть даже себя, нервно поглядывающего на «открытые магазины». А над картами нависала круглая физиономия кавалериста с широкими черными усами.
– Неловко как-то, – согласился Худородов. – Так что же делать?
– А чего вам делать еще, милейший? – усмехнулся Епифанцев. – Для вас ведь три тысячи рубликов – это всего лишь скорлупки от орешков. Вы же так и кричали, что по всей России у вас две дюжины доходных домов, не считая трех заводов мануфактуры. Коли уж вы так богаты, так, может быть, поделились бы с нами, со своими компаньонами?
Аристарх Ксенофонтович только отмахнулся.
– Какое там! Мне бы сейчас хоть на чарку наскрести. Может, уважишь, Феоктист Евграфович, а уж я твое добро не позабуду!