Белый камень

Этого было более чем достаточно для того, чтобы возбудить любопытство послушника.
Вооружившись лупой, он попытался расшифровать едва различимые между строк латинские слова. Сразу стало ясно, что почерк, которым они были написаны, значительно отличался от того, каким был составлен отчет, хотя и принадлежал приблизительно к тому же историческому периоду. Брат Рене успел научить своего юного подопечного датировать почерк, в частности, по способу написания некоторых букв. Юноша отыскал характерные буквы, но не смог до конца понять смысл слов. Это был какой-то рассказ или свидетельство очевидца, написанный разговорным языком, значительно отличавшимся от языка тех текстов, с которыми обычно приходилось работать Бенжамену. Рассказ велся от первого лица, описывался некий судебный процесс, но не было ясно, завершился ли он или все еще длился. Речь шла об ожидании, возродившейся мощи и таинственной замурованной двери, которая могла воскресить мертвеца.
По логике вещей начало загадочного текста следовало искать в верхней половине отчета. У Бенжамена возникла одна догадка. Чтобы ее проверить, он взял стакан, обмакнул в воду указательный палец и осторожно провел им по пергаменту.
Как он и предполагал, между строк тотчас проступили невидимые ранее буквы.
Судя по тому, что первое предложение сверху не имело начала, а последнее внизу — конца, перед Бенжаменом лежал всего лишь отрывок. Отметив про себя эту деталь, он машинально бросил взгляд вниз, чтобы посмотреть, пронумерованы ли страницы.
Страницы были пронумерованы. В правом нижнем углу ясно читалась римская цифра четыре.
Он начал переводить: «…по малодушию своему! Мне кажется, что они счастливы нести смерть и отказаться от мысли о прощении. И все же я знаю, что уже этой ночью в кельях их будет преследовать проклятое ими лицо; и две последующие ночи тоже, все время, пока будет длиться казнь. Но они сами вынесли такой приговор. Следует ли надеяться, что совесть заговорит в них прежде, чем будет слишком поздно? Они хотят, чтобы оно заговорило, хотят разыскать сообщника, чтобы заживо замуровать обоих. Я уверен, что они ничего не узнают. Пусть ждут! Я тоже буду ждать вместе с ними, но они не ведают, что за силу пробудили, что за мощь возродили, что за мертвеца воскресили, замуровав ту дверь. Если они решатся пойти до конца в осуществлении своего подлого приговора, третья ночь…»
Закончив работу, Бенжамен почесал в затылке. Он попытался вычленить из этой весьма темной истории то, что можно было понять. Речь шла о суде и приговоре, вынесенном какому-то неизвестному человеку. О том, за что его приговорили к смерти, сказано ничего не было, однако был точно указан способ казни: осужденный должен был быть замурован заживо. Молодой человек выяснил также, почему поначалу у него возникли проблемы с глагольными формами: судя по всему, запись была сделана тотчас же после вынесения приговора, но до того, как он был окончательно приведен в исполнение, поскольку от жертвы ожидали, что она выдаст сообщника.
Оторвав взгляд от пергамента, Бенжамен медленно произнес вслух слова, показавшиеся ему самыми ужасными: «…non cognoscunt potestatem quam excitarunt, potentiam quam renasci fecerunt, mortuum quem resuscitarunt».  [1]
От этих слов его пробрала леденящая душу дрожь.
  
5
 
Бенжамен читал и перечитывал текст, пытаясь прийти к какому-нибудь выводу. Но ничего не получалось, наоборот, возникали все новые и новые вопросы. Его очень смущала одна деталь: когда речь шла о подсудимом, автор употреблял не женский род и не мужской, как можно было ожидать, а средний, использовавшийся, как правило, для обозначения животных и предметов.
Это казалось по меньшей мере странным, поскольку предполагалось, что осужденный заговорит и назовет имя своего сообщника.
Может быть, брат Рене и знал, как объяснить подобное несоответствие, однако молодой человек никак не мог решить, стоит ли ему прибегать к помощи старика или это преждевременно.
Остаток дня он провел, перекладывая в ящиках самые древние документы в надежде отыскать недостающие страницы. Но тщетно. Похожие подмоченные снизу листы, которые ему удалось раскопать, были совсем другого формата и, судя по всему, ничего таинственного не скрывали.
Ночь Бенжамен провел без сна. Он никак не мог решить, следует ему говорить о своей находке библиотекарю или нет. То ему казалось, что торопиться не стоит, то, наоборот, его терзало странное чувство вины в том, что он до сих пор не сделал этого.
Наутро, так ничего и не решив, он занялся решением другой задачи, показавшейся ему еще более важной.
Возможно ли было, чтобы этот суд состоялся в монастыре? Вопрос был вполне закономерен, потому что, хотя в тексте и упоминались «обеты» и «кельи», его пребывание в архиве еще не доказывало, что он имеет какое-либо отношение к общине. Монахи могли с чистой совестью использовать пергамент, не подозревая о существовании таинственной исповеди.
Чтобы убедиться в этом, Бенжамен направился в библиотеку. Он уже имел возможность оценить произошедшие там после пожара изменения, но сейчас, открыв дверь, испытал прилив благодарности к братьям, которым было поручено по-новому расставить книги. Результат оказался просто великолепным, и Бенжамен никак не мог понять, как, черт побери, им удалось преобразить непроходимый лабиринт брата Рене. Размер комнаты остался прежним, а количество утраченных томов само по себе не могло объяснить, откуда взялось столько свободного места! Все дело было, наверное, в стеллажах, изготовленных братом-столяром. Они были выше и глубже прежних и вмещали вдвое больше книг.
Но главным образом ощущение пространства и свободы шло от весьма своеобразной расстановки фонда. Ряды стеллажей шли от углов комнаты к ее центру так, что середина оставалась свободной, и там поставили большой письменный стол. На нем стояли пронумерованные ящички с каталожными карточками, позволявшими самостоятельно отыскать нужный том. Это было пока еще делом будущего: один из братьев еще продолжал проставлять шифры.
Однако Бенжамен полагал, что ему не составит большого труда отыскать интересующие его книги. Их спрашивали часто, так что и описать должны были в первую очередь. Искать следы таинственного процесса, который и в самом деле мог иметь место в их обители где-то около 1229 года, следовало, конечно, в знаменитых монастырских «Хрониках».
С самого момента основания монастыря все пятьдесят два аббата, сменявшие друг друга на этом посту, вели дневники. Начало этой традиции положил отец Петр, знаменитый основатель обители. Ежедневные записи, весьма неравнозначные в том, что касалось затрагиваемых тем, были полны неоценимых сведений для всякого, кто хотел узнать, что происходило в монастыре в тот или иной день. Все знали, что монахи изучали «Хроники» не только в научных целях. Часто их брали просто для развлечения.
Там можно было найти наряду с информацией о важных событиях самые разнообразные сведения о повседневной жизни обители. Все зависело от личности составителя. Для некоторых дневник служил обыкновенной памяткой, другие настоятели, гораздо более многословные, подробно описывали внешность и характеры насельников, иногда позволяя себе весьма рискованные замечания. Интерес братии к этим сборникам во многом объяснялся именно наличием в них пикантных и живописных подробностей.
Иногда, заходя в кабинет отца Антония за ключом от архива, Бенжамен заставал последнего за составлением собственной хроники. Ритуал повторялся неукоснительно: настоятель дописывал абзац и торопливо прятал драгоценную тетрадь в шкаф, который никогда не забывал запереть на ключ, поскольку по существующим правилам «Хроники» каждого аббата становились достоянием братии только после кончины их автора.
К счастью, ни один из пятидесяти объемистых томов при пожаре не пострадал. За время своего пребывания в монастыре Бенжамен уже успел пролистать некоторые, беря наугад с отведенной для них полки. Но сейчас ему нужен был конкретный том, восьмой. Это были «Хроники» отца Амори, которые тот вел с мая 1226 года по март 1264-го.