Белый камень

Это и многое другое можно было почерпнуть из оставленных им многочисленных записей. Самое удивительное, что во всех заметках отца Файлана сквозили республиканские настроения. И в том, что, сделавшись настоятелем в самом начале новой наполеоновской эры, он внес в устав «либеральные» поправки, дававшие братьям право разговаривать друг с другом с открытым лицом, можно было усмотреть личную человеческую реакцию на неисправимый обскурантизм окружавшего его мирка.
Некоторые монахи никогда не пользовались этими «социальными завоеваниями», но брат Бенедикт не пропускал ни одного воскресенья. Надо сказать, что данный им восемь лет назад обет молчания причинял ему массу неудобств, и это можно понять, если помнить о том, чем он занимался в миру. Как-то раз в порыве откровенности во время одного из первых своих отпусков он признался, что успел поработать зазывалой на рынке.
Бенжамен также не упускал возможности немного расслабиться. Им руководило не столько желание говорить, сколько желание слушать. Он был по характеру человеком замкнутым, и необычная для столь молодого возраста эрудиция во многом объяснялась любознательностью и умением слушать. Всем остальным он был обязан своей прекрасной памяти.
Итак, в то знаменательное воскресенье брат Бенедикт подсел к молодому человеку, и было ясно, что сделал он это не случайно. Послушника смутила импозантная фигура незнакомого брата и его пристальный взгляд, значение которого он никак не мог истолковать. Однако молодой человек постарался как следует рассмотреть его в те редкие моменты, когда старший отводил свой взгляд, приветствуя кого-либо из братии. Хотя просторная ряса и не могла полностью скрыть весьма солидный живот, брат Бенедикт не производил впечатления человека рыхлого, пузатого. Нет, он был скорее массивным, чем толстым, а длинные руки и ноги только усиливали впечатление гармонии, которое производила вся крупная фигура.
Бенжамен отметил мощную, как у кулачного бойца, шею, широкие скулы, волевой квадратный подбородок. Он давно не брился, и седая растительность на голове мало напоминала положенную по уставу стрижку. Большой налитый кровью нос выделялся на и без того не бледном лице в красных прожилках. По обе стороны носа висели темные мешки, сурово подчеркивавшие глаза. Ох уж эти глаза! Бенжамен так и не смог решиться заглянуть в них. Он отметил только поразительную голубизну, тревожащую ясность взгляда, которая в паре с хриплым, как предположил Бенжамен, голосом была бы абсолютно невыносима.
Но когда монах наконец заговорил, то оказалось, что голос у него мягкий, успокаивающий и теплый. Сначала он вежливо поинтересовался, как чувствует себя брат Рене… Такое внимание делало ему честь, поскольку даже Бенжамену было известно, что они не слишком друг друга жаловали. Брат Бенедикт, активно действующий перед лицом вечности, приходил в ужас от медлительности и неэффективности брата-библиотекаря, который, когда вынужден был общаться с большим монахом, нарочно двигался даже медленнее, чем обычно. Хотя в монастыре разговаривали мало, всем было известно, что брат Бенедикт называл библиотекаря «улиткой», а тот, в свою очередь, именовал здоровяка не иначе, как «варвар».
Брат Бенедикт, справедливо опасаясь того, что его могут посчитать лицемером, не стал долго задерживаться на теме здоровья престарелого брата Рене и принялся расспрашивать послушника о его прошлой жизни, об учебе, а затем, будто бы между прочим, поинтересовался, как продвигается работа по восстановлению архива. Молодой человек совершенно искренне ответил, что сознает всю тяжесть лежащей на нем ответственности и что иногда ему бывает трудно нести этот груз в одиночку. Он рассказал неожиданному собеседнику, как недавно рассказывал брату Рене, о том, что занят сейчас начальным периодом истории монастыря, и о мотивах, побудивших его предпринять это исследование.
Большой монах заинтересованно кивнул, а затем совершенно спокойно шепнул на ухо Бенжамену фразу, подействовавшую на того, словно удар кнутом:
— Так, значит, вы уже прочли «Хроники» отца-могильщика?
Молодой человек решил, что чего-то не расслышал, и попросил собрата повторить. На этот раз брат Бенедикт выразился более определенно:
— Да, друг мой! Вы обязательно должны познакомиться с «Хрониками» отца де Карлюса. Мы называем его отцом-могильщиком. Гм-м… Когда я говорю «мы», то имею в виду главным образом себя. Так что? Вы их читали?
Изменившись в лице, послушник выдавил робкое «да».
— И ничего не заметили? — удивился его собеседник.
Бенжамен был потрясен услышанным и не нашелся что ответить. Он посвящал дни и ночи поискам хоть какого-то упоминания о загадочном судебном процессе, выдвигал самые невероятные гипотезы, но не мог догадаться, на что намекал здоровяк. Может быть, эта история давно всем известна? Может быть, во время правления отца де Карлюса в монастыре поймали вора, таскавшего кур из курятника, замуровали заживо в назидание остальным, и именно этому случаю аббат обязан прозвищем?
Молодому человеку внезапно стало стыдно за свои претензии на исключительность — теперь он уже мог признаться себе в этом не самом лучшем чувстве. Он-то уже вообразил, как выступит с сенсационным открытием, думал, что вот-вот раскроет ужасную тайну, а ему собирались поведать исторический анекдот, известный всем фермерам в округе.
Брат Бенедикт продолжал:
— Так что? Вы действительно не заметили ничего странного?
Но что именно он имел в виду? Неопределенность окончательно убедила Бенжамена в том, что лучше промолчать.
— Нет, ничего. Не понимаю, куда вы клоните? — сухо проговорил он, стараясь не выдать себя.
— Видите ли, дорогой брат, несколько лет назад, изучая «Хроники» отца де Карлюса, я нашел в них кое-что, что не всем здесь нравится.
У Бенжамена сердце так и екнуло в груди.
— Вам, конечно, известно, что почтенный отец-настоятель руководил монастырем с 1213 по 1226 год. В момент его вступления в должность в монастыре обитало двенадцать насельников, включая его самого. Таковы были правила того времени. Монахов должно было быть ровно двенадцать в память о первых апостолах. В самом начале «Хроник» настоятель перечисляет имена и обязанности своих одиннадцати подчиненных. В 1216 году один из них умирает, его место занимает брат Лоран. Талантливый монах-архитектор, чей дар рисовальщика вы можете оценить, познакомившись с его замечательным альбомом. Так было всегда: как только умирал один из братьев, на его место тотчас же принимали первого кандидата, изъявившего желание принять обет. Ну, строго говоря, первого подходящего кандидата, чтобы монахов снова стало двенадцать. Я, собственно, хочу сказать, что за исключением брата Лорана добрейший настоятель не упоминает больше ни об одной замене за все тринадцать лет его правления.
— Да, кажется, припоминаю, — вяло отозвался Бенжамен.
Большой монах вымученно улыбнулся и продолжал, немного понизив голос:
— Тут какая-то неувязка! Я уверен в том, что… замены были! Не одна и не две, а все одиннадцать. Вот так-то, мой мальчик! Вы слушаете? Я утверждаю, что все монахи, из которых состояла община в 1216 году, исчезли, погибли и были заменены другими! Теперь вы понимаете, почему я осмелился назвать де Карлюса могильщиком?
Бенжамен раскрыл рот от удивления да так и замер. Он был смущен, пытался собраться с мыслями, чтобы понять, как могло произойти, что он, проведя за «Хрониками» де Карлюса столько бессонных ночей, не заметил такой важной вещи. Он был уверен, что аббат даже не упомянул обо всех этих смертях.
— Откуда вы это взяли, брат мой? — не выдержал Бенжамен. — Настоятель упоминает только об одной смерти, той, что произошла в 1216 году!
— Совершенно верно, мой юный друг, совершенно верно! А сменивший его брат Амори фигурировал в списке 1213 года.
— Ну и что?
— А то, что брат Амори, принявший бразды правления монастырем в 1226 году, — вовсе не тот Амори, что значился в списке отца де Карлюса тринадцатью годами раньше! То же относится к остальным десяти, вверенным его попечению. Те же имена, те же обязанности, а люди — другие.