Маска Атрея

— А вам не показалось странным, что убийцы оставили такие вещи и взяли только погребальную маску?
— Показалось, — призналась она, — хотя я подумала, что маска более... уникальна.
— Верно, — согласился Маркус. — Но маску не вынимали из витрины, не так ли?
— Да. — Дышать становилось все труднее, где-то на грани восприятия словно возникала ужасная правда.
— Забрали всю витрину, — продолжал он. — Это была большая витрина, ее пришлось выкатить.
Дебора вспомнила следы на ковре, отдельную розетку в полу и большой прямоугольник света. Что бы ни размещалось в центре той комнаты, оно было гораздо больше одной-единственной маски. Волоски у нее на руках встали дыбом. В комнате вдруг стало невозможно холодно.
— Так что же это было? — через силу спросила Дебора.
— Я спросил, забрали ли они тело, — сказал Маркус. — Я имел в виду не Ричарда. Я имел в виду Агамемнона.
  
Глава 28
 
Не может быть. Разумеется, такое исключено. Чтобы в маленькой комнате в Атланте хранилось тело самого Агамемнона? Абсурд. Чтобы археолог девятнадцатого века раскопал и сохранил неповрежденное тело, пролежавшее в земле три с половиной тысячи лет? Невозможно.
Так Дебора и заявила, вдруг рассердившись, что долго слушала чепуху, а Ричард, вероятно, и впрямь во все это верил. Внезапно на нее накатила волна депрессии, которую ей до сих пор удавалось сдерживать. Она спросила, на какой номер ему можно перезвонить (больше он не будет диктовать условия разговора). Маркус ответил без колебаний.
Положив трубку, Дебора больше часа просидела на кровати, не желая даже обдумывать абсурдную идею Маркуса (Агамемнон?), а потом у нее возникла новая мысль. Она взяла телефон и набрала номер.
Дежурному в полицейском участке округа Декалб понадобилось ровно три минуты, чтобы найти контактный телефон Дэвида Бэрронса, человека, который переводил с русского письмо, найденное у нелегального иммигранта по фамилии Волошинов. Бэрронс ответил на втором гудке, он явно еще не спал.
Дебора туманно представилась, постаравшись, чтобы это звучало официально, и перешла прямо к делу:
— Та строчка в письме, где говорится об остатках... О чем, по-вашему, могла идти речь?
— По-русски там было написано «ostaki». — Очевидно, Бэрронс настолько любил свой предмет, что готов был говорить о нем, даже не спросив, кто она и почему интересуется. — У этого слова масса значений. Старые вещи. Объедки. Оставленные, забытые вещи.
— Древности?
— Вполне возможно. Подождите минутку. Я проверю свои записи.
Пауза, какой-то шум на заднем плане, — вероятно, телевизор, — потом он вернулся.
— Я сказал «ostaki», верно? Погодите, нет, не так. — Бэрронс казался скорее смущенным, чем заинтригованным. — Это «ostanki». Я не заметил n . Хм...
— Что? — спросила Дебора — в его голосе слышалось замешательство. — Что это означает?
— Ну, по смыслу похоже, — ответил переводчик, — и все равно означает «остатки», но немного более специфические.
— Продолжайте.
— Это слово означает человеческие остатки. Останки. Знаете, вроде тела.
Дебора закрыла глаза.
— Жуть, — сказал Бэрронс.
— А последнее слово отрывка, — надавила Дебора, чувствуя, как быстрее забилось сердце. — Вы написали «Мари». У вас есть какие-нибудь догадки, что это значит?
— Я даже не уверен, что правильно разобрал буквы, — ответил он. — Письмо было сильно испачкано и вообще неразборчиво написано. Слово больше походило на «МАГД», но я не знал, что это означает, поэтому написал «Мари».
— А могла это быть часть более длинного имени? Или... названия?
— Наверное. Не знаю.
Дебора поблагодарила его за потраченное время, положила трубку, легла на спину и минут десять таращилась в потолок, потом проверила, заперта ли дверь, и вернулась в постель. Не прошло и пяти минут, как она крепко спала.
Дебора проснулась до рассвета. В восемь утра, когда открывался Национальный археологический музей, она уже полчаса сидела на лестнице. Попадреус, директор музея, у себя в кабинете, сказали ей в ответ на небрежное упоминание его имени, и просил не беспокоить.
— Он меня ожидает. — Это, возможно, было правдой, пусть и не в буквальном смысле.
— Подождите здесь, — отрезала женщина, видимо, отвечавшая за допуск посетителей. Дебора не поняла, чем вызвана резкость: проблемами с английским языком или характером, — и внутренне обругала себя за то, что выучила слишком мало греческих слов. Наверное, туристы, ограниченные только родным языком, кажутся самодовольными и высокомерными из-за своей уверенности, будто весь мир обязан приспосабливаться к их невежеству. Ощутив приступ вины, она улыбнулась и сказала: «Эвхаристо»  [5]. Женщина дернула головой снизу вверх, показывая, что услышала, но не улыбнулась в ответ.
Открылась дверь, и в фойе вышел Попадреус, погруженный в разговор с высоким бледным человеком в больших очках и деловом костюме. Некоторые мужчины чувствуют себя в костюмах страшно неудобно, но для этих двоих костюмы ощущались как вторая кожа. От них исходила естественная, привычная властность. Дебора повернулась к ним. Директор музея встретился с ней взглядом и повел собеседника через фойе к ней. Их встреча, похоже, заканчивалась. Подойдя, Попадреус бросил на Дебору косой взгляд.
— Снова изучать экспозицию? — спросил он. — Или меня?
— И то и другое, — улыбнулась она.
— Естественно. — Директор повернулся к официального вида посетителю. — Мисс Миллер — куратор музея из Америки и интересуется нашей микенской коллекцией. Это, — сказал он Деборе, —Александр Давос, министр культуры и древностей.
— Очень приятно, — ответила застигнутая врасплох Дебора, пожимая протянутую руку.
— Надеюсь, вы не стремитесь что-нибудь купить у нашего общего друга, — сказал министр, улыбаясь улыбкой политика. Голос звучал ровно, его английский язык был безупречен, слова словно нехотя срывались с едва шевелящихся губ. — Мы предпочитаем хранить наши сокровища народной земле.
— Конечно, — ответила Дебора. — Очень жаль, что это не всегда было возможно.
В глазах министра что-то мелькнуло, и он было повернулся к Попадреусу; потом улыбка вернулась на место, и то, что он хотел сказать, осталось непроизнесенным.
— Действительно... Ну что же, мне надо идти. Димитрий, — он повернулся к Попадреусу, — вы... — Он закончил предложение по-гречески. Директор музея кивнул в знак согласия и пожал ему руку.
— Мисс Миллер, — сказал Давос. — Приятно было познакомиться.
После чего он быстро пошел к главному входу. Греческий персонал узнал его, все улыбались и кивали — отчасти приветствуя, отчасти кланяясь.
— Надеюсь, я его не обидела, — сказала Дебора.
— Разумеется, нет, — ответил Попадреус. — Вы хотели поговорить со мной?
— О раскопках Шлимана.
— Опять. — Он склонил голову набок, лицо стало непроницаемым. — Естественно. Вероятно, вы хотели бы зайти в мой кабинет.
И пошел прочь, Дебора двинулась следом. Он шел быстро, и ей, несмотря на ширину шага, пришлось чуть ли не бежать.
Кабинет был таким же спартанским, как и весь музей: простые оштукатуренные стены, старая — но не антикварная — мебель, книжные шкафы, пара дипломов на пожелтевшей бумаге и афиша в рамке, рекламирующая посвященную Египту выставку.
Директор сел за свой стол и указал ей на кресло.
— Кофе? — предложил он. — Настоящий. Не «Нескафе».
Дебора из вежливости согласилась. Она подозревала, что в этом маленьком аскетичном царстве кофе получает не каждый. Директор взял телефон, что-то быстро сказал, потом снова переключился на Дебору.
— Итак, у вас есть вопросы?
— Насчет микенских могильных кругов, — начала она. — Они содержали тела?
— Разумеется. Это были могилы.
— Я имею в виду, были ли эти тела еще там, когда раскапывались шахты?
— А-а... — Он поерзал. — Там были останки, да.