Тюрьма

— Не знаю, смогу ли вернуться во второй половине дня. В общем, выпуском следующего номера заниматься не буду.
Он медленно спускался по лестнице. А сколько лет его спрашивали:
— Куда это ты бежишь?
Он всегда торопился, всегда куда-то мчался, вся жизнь была один стремительный бег.
Сегодня он с удивлением отметил, что уже не бежит, а — как все люди — идет и даже не торопливее их. Все его движения замедлились, сигарету и ту он раскуривал не торопясь. Он кинул взгляд в сторону бара, напротив здания редакции, поколебался и перешел улицу, не обращая внимания на дождь.
— Двойное виски?
Ален кивнул и, чтобы не вступать в разговор с барменом, уставился в окно. Времени оставалось ровно столько, чтобы не спеша доехать до Дворца правосудия и найти стоянку для машины. Париж хмурился, в воздухе чувствовалось что-то гнетущее. Машины еле ползли по мостовой. Крутя баранку, он успел выкурить две сигареты, прежде чем поставил машину. От места стоянки до бульвара перед Дворцом правосудия пришлось отмахать пешком порядочный кусок.
Темный, старомодный зал буфета был ему хорошо знаком. Давно, в самом начале своей журналистской карьеры, он приходил сюда как репортер отдела полицейской хроники. Рабю уже в то время слыл одним из светил адвокатуры. Когда он быстрыми шагами проходил по коридорам Дворца или шел через приемный зал, молодые и даже не очень молодые адвокаты почтительно расступались перед его развевающейся мантией, откидные рукава которой взлетали у него за плечами, словно крылья.
Ален поискал глазами мэтра Рабю, но не увидел его. За столиками в ожидании судебного разбирательства, назначенного на вторую половину дня, шептались со своими адвокатами подсудимые, не взятые под стражу.
— Вы заказывали столик?
— Нет, я жду мэтра Рабю.
— Пожалуйте сюда.
Его посадили у окна — любимое место Рабю. Несколько минут спустя появился и он. Грузный, с бычьей шеей, он таким решительным шагом шел через почти пустой двор, словно ему сейчас предстояло войти в зал судебного заседания. В руках — ни портфеля, ни бумаг.
— Вы уже что-нибудь заказали?
— Нет.
— Тогда, пожалуйста, мне мясное ассорти по-английски и полбутылки бордо.
— Мне то же самое.
Выражение лица мэтра Рабю не предвещало ничего хорошего.
— Как она?
— Все так же. Образец невозмутимости и упорства. Если она будет держаться такой линии на суде, присяжные упекут ее на максимальный срок.
— Она ничего не объяснила?
— Когда Бените спросил ее, признает ли она себя виновной в убийстве сестры, она ограничилась односложным «да». На второй вопрос: когда именно созрела у нее мысль об убийстве-до того, как она утром взяла револьвер или позже, — она ответила, что, беря браунинг, еще не была уверена, как поступит, и утвердилась в своем намерении лишь потом.
Им принесли холодное мясо и вино, они умолкли, занявшись едой.
— Бените — терпеливый парень и хорошо воспитан. Он проявил по отношению к ней редкую снисходительность. Боюсь, я на его месте не выдержал бы и влепил ей пару затрещин.
Ален молча ожидал продолжения, но его темные глаза загорелись гневом. Он много слышал о Рабю, о грубой напористости, которой тот был в значительной мере обязан своими адвокатскими лаврами.
— Одного не пойму: как она в тюрьме умудрилась сохранить такой вид. Вы бы посмотрели: словно только что вышла от парикмахера. Прическа волосок к волоску. Лицо свежее, отдохнувшее. Костюм — будто сейчас изпод утюга.
Зеленый костюм. Она его сшила всего три недели назад. Вчера он ушел раньше нее и не знал, во что она была одета.
— Держится так, точно явилась с визитом. Кабинет Бените — наверху: вы знаете, наверно, эти старые помещения, модернизация их пока не коснулась. Пылища, папки с делами свалены прямо на пол целыми штабелями. Да, да, она в этой обстановке производила впечатление светской дамы, которая явилась с визитом и боится запачкаться. Бените настойчиво пытался выяснить мотивы преступления. Но она ограничилась немногословным объяснением: «Я ненавидела сестру всю жизнь». На это он вполне резонно заметил, что ненависть еще не основание для убийства. Она возразила: «У кого как». Я потребую, чтобы ее подвергли психиатрической экспертизе. Но, к сожалению, никакой надежды, что вашу жену признают невменяемой, нет.
— Да, — нерешительно прервал его Ален. — Мур-мур всегда была несколько своенравной. Склонной к неожиданным поступкам. Я неоднократно говорил ей об этом. В ней было что-то от котенка, который, знаете, спокойно мурлычет у камина и вдруг ни с того ни с сего вскакивает и бросается в другой конец комнаты. Оттого я и прозвал ее Мур-мур.
Рабю безмолвно смотрел на него, только челюсти его двигались, пережевывая кусок холодной говядины.
— На этом не сыграешь, — наконец обронил он небрежно, словно собеседник изрек явную глупость. — Бените пытался у нее выяснить, не замешана ли тут ревность, но она на это никак не реагировала, даже рта не раскрыла. Сколько он ни бился, ему не удалось вытянуть из нее ни слова. Это было молчание не просто упорное — презрительное.
Он отрезал еще кусок мяса. Ален тоже был занят едой. По сторонам он не глядел. Необъятность вселенной сузилась вдруг до маленького столика, за которым они сидели. Соседние столики — это были уже другие, чуждые миры.
— Но самое скверное то, что произошло потом, после выстрелов, и этого нельзя будет ни обойти, ни замять. Когда вашу жену увели в камеру…
— На нее надели наручники?
— Да, при переводе из помещения в помещение наручники обязательны. Таков порядок. Так вот, мы на минуту остались с Бените вдвоем. Он только что получил заключение медицинского эксперта. Адриена Бланше умерла не сразу, она прожила еще минут пять.
Все еще не понимая, куда клонит адвокат, Ален замер со стаканом в руке — он смотрел на Рабю, еле сдерживая нетерпение.
— Вам, должно быть, известно, что няня — они зовут ее Нана, но ее подлинное имя Мари Потра — за минуту до убийства находилась с детьми в соседней комнате. Услышав, что женщины о чем-то громко заспорили — они перешли почти на крик, Мари догадалась увести мальчика и девочку на кухню. Но едва они вышли в коридор, раздались выстрелы. Мальчик чуть было не вырвался: он хотел посмотреть, что случилось. Няне пришлось утащить обоих детей почти насильно. На кухне она передала их кухарке.
Ален хорошо знал квартиру Бланше и действующих лиц драмы, ему не стоило труда представить себе, как это все происходило.
— Вам, конечно, известно, что кухня расположена в противоположном конце квартиры? Няня шепотом приказала кухарке не выпускать детей из кухни. Я не сомневаюсь, что Бените как человек добросовестный непременно пошлет на квартиру к Бланше эксперта, и они точно, по минутам высчитают, сколько времени потратила няня, чтобы отвести детей на кухню и вернуться обратно.
Прежде чем войти в комнату, Мари Петра прислушалась. Но за дверью было тихо, и, постояв в нерешительности, она постучала.
Ей не ответили. Допустим, на все это ушло три минуты. Так вот, когда она открыла дверь, она увидела, что ваша жена стоит у окна, прижавшись лицом к стеклу, а сестра ее лежит на полу в полуметре от туалетного столика, головой на ковре, ногами на паркете, приоткрыв рот, и тихо стонет.
— Попробуйте-ка тут построить оправдательную речь! — заключил Рабю, втыкая вилку в кусок ветчины. — Застрелила родную сестру. Так… Хотя, конечно, лучше было бы, если б она стреляла не в сестру. В кого угодно — только не в сестру. Люди еще не избавились от веры в святость уз кровного родства — проблема Каина и Авеля, знаете ли. Ревность согласен, это можно понять. Но стрелять в родную сестру и потом целых четыре или пять минут стоять рядом, присутствовать при ее смертных муках и ничем — ничем! — не помочь ей, даже не позвать на помощь… Должен вам сказать, не в моей власти помешать Мари Потра явиться в суд, потому что главным свидетелем обвинения будет она. А на суде ее попросят рассказать, в каком положении она застала умирающую, и тут она сообщит, что убийца стояла у окна.