Тюрьма

— Я не сказала бы, что у тебя измученный вид.
— Нет, я ничего. Ведь всего второй день.
— Они к тебе в редакцию пришли сообщить?
— Домой. Меня ожидал инспектор и препроводил на набережную Орфевр.
— Но ты же ничего не сделал, правда?
— Нет, но им надо было меня расспросить.
Она открыла буфет, достала початую бутылку вина, рюмку. Это была традиция. Кто бы ни приходил в гости.
— А помнишь, Ален?
— О чем, мама?
На одной из картин были изображены коровы посреди лужайки, огороженной примитивной изгородью. Мутные краски, убогая живопись.
— О том, что я постоянно твердила. Но ты считал, что ты умнее всех. Настоящей профессии ты так и не приобрел.
Ссылаться на журнал, который она считала чем-то вроде порождения сатаны, было бесполезно, и он смолчал.
— Отец ничего не говорит, но я думаю, теперь он раскаивается, что не сумел вовремя взять тебя в ежовые рукавицы. Он тебе во всем потакал, всегда тебя выгораживал. А мне говорил: «Увидишь, он сам найдет свою дорогу».
Мать шмыгнула носом, вытерла глаза уголком передника. Ален опустился на стул, обтянутый тисненой кожей. Она осталась стоять. Как всегда.
— Что же теперь будет, а? Как ты думаешь?
— Суд будет.
— И твое имя начнут трепать на всех углах?
— Наверно.
— Скажи, Ален… Только не лги. Ты ведь знаешь, я сразу же догадываюсь, когда ты говоришь неправду. В этом виноват ты, да?
— Что ты имеешь в виду?
— У тебя была связь со свояченицей, и когда жена узнала…
— Нет, мама. Я тут ни при чем.
— Значит, из-за кого-то другого?
— Возможно.
— Кто-нибудь из знакомых?
— Может быть. Она мне не рассказывала.
— А тебе не кажется, что она вообще немножко того. Я на твоем месте потребовала бы, чтоб ее осмотрел психиатр. Нет, нет, она мне так нравилась: приятная, мягкая, и к тебе вроде очень привязана. И все же мне всегда казалось: есть в ней что-то странное.
— Что именно?
— Это объяснить трудно. Понимаешь, она была не такая, как все. Она мне чем-то напоминала мою золовку Гортензию-нет, нет, ты ее никогда не видел, — тот же взгляд, повадка, манера держаться. Гортензия кончила сумасшедшим домом.
Мать прислушалась.
— Посиди немножко. Пациентка сейчас уйдет. Я скажу отцу. Перед следующим больным он забежит на минутку тебя поцеловать.
Мать вышла в переднюю и почти сразу же вернулась. Следом за ней в дверях появился коренастый, плотный человек с седыми волосами ежиком.
Но ни обнимать, ни целовать сына он не стал. Отец редко делал это, даже когда Ален был маленьким. Он просто положил руки ему на плечи и посмотрел в глаза.
— Трудно?
Ален попытался улыбнуться.
— Выдержу.
— Это было для тебя неожиданностью?
— Полнейшей.
— Ты видел ее?
— Часа два назад в кабинете следователя.
— Что она говорит?
— Она отказывается отвечать на вопросы.
— Стреляла действительно она?
— Безусловно.
— Что ты сам предполагаешь?
— Предпочитаю не доискиваться.
— А что муж Адриены?
— Он приезжал ко мне вчера вечером.
— Что родители?
— Отец уже здесь. Я буду с ним сегодня ужинать.
— Он порядочный человек…
Сваты виделись всего три-четыре раза, но успели проникнуться взаимной симпатией.
— Держись, сын, будь мужествен. Пока мы с матерью живы, наш дом твой дом, ты это знаешь. Ну, мне пора на завод, к станку.
«Заводом» он окрестил свой зубоврачебный кабинет. На прощанье он снова похлопал Алена по плечу и пошел к дверям, полы белого халата путались у него в ногах. Почему отец покупает всегда такие длинные халаты?
— Видишь. Не сказал тебе ни слова, но он сам не свой. Пуато все такие — не любят показывать свои чувства. Ты малышом никогда не плакал при мне.
От красного вина Алена замутило, и он жестом остановил мать, которая уже хотела налить ему вторую рюмку.
— Спасибо. Мне пора ехать.
— Есть кому о тебе заботиться?
— Приходит служанка.
— Впрочем, ты всегда предпочитал есть в ресторанах. Они тебе не испортят желудок, эти рестораны?
— Пока не жалуюсь.
Он встал-голова его пришлась как раз на высоте люстры, — снова наклонился и поцеловал мать в одну щеку, потом в другую.
В дверях вдруг обернулся, словно вспомнил о чем-то.
— Послушай, мама. Я не могу, конечно, запретить тебе читать газеты. Но ты все-таки не очень верь тому, что там будут писать. Иной раз такого накрутят… Я в этом деле кое-что смыслю. Ну, ладно, как-нибудь на днях загляну.
— Будешь держать нас в курсе?
— Разумеется.
Ален спустился по истоптанной, выщербленной лестнице. Так, одно дело сделано. Это был его долг. За четверть часа, проведенных им у родителей, на улице поднялся туман, он стлался над мокрой мостовой, окружая расплывчатым ореолом огни фонарей и светящихся вывесок.
Пробежал мальчишка с пачкой газет. Ален не остановил его: желания узнать, что там пишут, не было.
Надо куда-то пойти, где-то убить время. Но где?
Люди вокруг него спешили, обгоняя и толкая друг друга, словно впереди была цель, до которой следовало домчаться в считанные минуты. Он стоял на краю тротуара в холодном тумане и курил сигарету.
Почему? Почему?
Слуга Альбер, одетый, как бармен, в белую куртку, принял у него пальто и провел в гостиную. Бланше, в черном костюме, стоял один посреди комнаты. Должно быть, он ожидал появления тестя, так как при виде Алена в глазах его промелькнуло разочарование.
— Я, кажется, первый?
Ноги Алена были налиты тяжестью, он чувствовал, что идет, как связанный, — он много выпил после того, как покинул кабинет следователя. Налитые кровью глаза его блестели, и это не укрылось от Бланше.
— Присаживайся.
Гостиная была огромная, с очень высоким потолком, они стояли как среди пустыни. Старомодная, по-видимому казенная, мебель лишь усиливала ощущение бесприютности. Света громадной хрустальной люстры не хватало, чтобы разогнать темноту, и в углах затаились тени.
Свояки смотрели друг на друга, но руки не протягивали.
— Он будет с минуты на минуту.
К счастью, тесть в самом деле не заставил себя ждать. Раздался звонок, послышались шаги Альбера, стук открываемой двери. Наконец слуга ввел в гостиную человека, не уступавшего ростом Бланше, но сухопарого и слегка сутулого, с тонким, бледным лицом.
Костлявыми пальцами он крепко, с какой-то настойчивостью пожал руку Алену. Затем, все так же молча, подошел и протянул руку второму зятю, после чего вдруг закашлялся, прикрыв рот носовым платком.
— Не обращайте внимания. Жена лежит больная, с бронхитом. Врач запретил ей ехать. Так оно, пожалуй, и лучше. А я тоже вот подхватил простуду и никак не отделаюсь.
— Может быть, пройдем ко мне в кабинет? Кабинет был обставлен мебелью стиля ампир, но выглядел так же казенно, как и гостиная.
— Что будете пить, господин Фаж?
— Все равно. Немножко портвейна, если у вас найдется.
— А ты?
— Шотландское виски.
Бланше секунду поколебался, потом пожал плечами.
Андре Фаж был моложав: на тонко очерченном лице ни единой морщинки, только зачесанные назад волосы густо присыпаны сединой. В нем чувствовался человек уравновешенный и мягкий — словом, типичный интеллигент в общепринятом представлении.
Альбер наполнил бокалы. Фаж посмотрел поочередно на Алена и на Бланше и, как бы подытоживая свои мысли, заметил:
— Вы попали в скверную переделку, а я потерял обеих дочерей. Я даже не знаю, какую мне больше жаль.
Голос его, глухой от сдерживаемого волнения, казалось, проходил сквозь войлок. Он остановил взгляд на Алене.
— Вы говорили с ней?
Ален так редко виделся с тестем, что держался с ним почти как чужой.
— Да, сегодня днем в кабинете у следователя.
— И как она?
— Я был поражен ее спокойствием, самообладанием, тем, как она одета. Вид у нее был такой, словно она пришла с визитом.
— Узнаю Жаклину! Она была такая с самого детства. Еще совсем маленькой, когда у нее случалось какое-нибудь ребячье горе, забьется, бывало, в темный уголок — иной раз даже в стенной шкаф залезала — и сидит там, пока не успокоится и не возьмет себя в руки, а потом выйдет — и как ни в чем не бывало.