Тюрьма

— Сколько они у тебя еще пробудут?
— Могу спросить, если хочешь. Сколько времени вы собираетесь здесь пробыть, ребята? Затем в трубку:
— Говорят, что около получаса… Хотят задать мне несколько вопросов.
— Что ты им скажешь?
— А ты?
— Я их уже выставил за дверь.
— Ну и зря.
— А я ведь хотел с тобой поговорить.
— Поздно уже.
— Ты не смог бы потом ко мне заехать?
— Боюсь, что буду не в состоянии вести машину.
— Пил?
— Как всегда.
— Тебе не кажется, что в подобную минуту…
— Именно в такую минуту и полезно отвлечься.
— Тогда я сам к тебе заеду.
— Домой? Сегодня?
— Нам необходимо поговорить.
— Необходимо? Для кого?
— Для нас всех.
— Особенно для тебя, конечно?
— Я буду через час. Постарайся хоть теперь не распускаться. Неужели у тебя нет ни капли выдержки и достоинства?
— К чему мне это? У тебя хватит на нас обоих.
Хоть бы нотка живого чувства в голосе. Ну и тип! И ни слова об Адриене, которую сейчас, вероятно, потрошат в Институте судебной медицины. Или о Мур-мур-будто ее и не было.
— Итак, крольчишки, после того, что вы слышали, мне, собственно, нечего добавить. Я приехал домой, чтобы переодеться и отправиться ужинать с друзьями. Рассчитывал застать дома жену. В парадном меня поджидал инспектор полиции…
— Значит, это он сообщил вам, что случилось? Он вам здесь сказал?
— Нет. Он приехал выяснить, есть ли у меня пистолет. Я ответил, что есть, стал искать в ящике, но не нашел. Тогда он отвез меня к своему шефу на набережную Орфевр.
— К комиссару Руманю?
— Да, к нему.
— Сколько времени длился допрос?
— Около часа. Точно не скажу.
— Ваше первое чувство, когда вам сообщили, что ваша жена убила свою сестру?
— Я был ошеломлен. Ничего не понимал.
— Какие отношения существовали между сестрами?
— Хорошие. Это естественно.
— Вы полагаете, что это убийство из ревности?
— При убийстве из ревности обычно фигурирует третье лицо.
— Вы правы.
— Стало быть, вы отдаете себе отчет в том, что означает подобное предположение? Наступило молчание.
— Если этот человек и существует, я его не знаю. Некоторые многозначительно переглянулись.
— Да у вас пустые стаканы!
Он налил себе и передал бутылку одному из фоторепортеров.
— Налей-ка своим ребятам, крольчишка.
— Вы помогали вашей жене в работе?
— Ни разу даже не читал ее статей.
— Почему? Вам это было неинтересно?
— Наоборот! Я просто хотел, чтобы она чувствовала себя свободной и писала без оглядки на меня.
— Она никогда не выражала желания работать для журнала «Ты»?
— Нет, она мне об этом не говорила.
— Вы были очень близки?
— Очень.
— Вы полагаете, что преступление было предумышленным?
— Я знаю не больше, чем вы. Есть еще вопросы? Возможно, за ночь я приду в себя и к утру стану нормальным человеком, начну что-то соображать. А теперь у меня в голове сумбур. К тому же сейчас сюда приедет мой свояк, а он отнюдь не жаждет с вами встретиться.
— Он служит во Французском банке?
— Совершенно верно. Это человек с большим весом, и ваши главные редакторы несомненно посоветуют вам проявить сдержанность в отношении него.
— Но вы сами не слишком-то сдержанно говорили с ним сейчас по телефону.
— Старая привычка. Я всегда был дурно воспитан.
Наконец они ушли, и Ален с сожалением закрыл за ними дверь. Окинув взглядом бутылки и пустые стаканы, сдвинутые с привычных мест стулья и кресла, разбросанные по ковру обертки фотопленки, он хотел было к приходу Бланше привести все в порядок, даже наклонился, чтобы подобрать мусор, но тут же выпрямился, пожав плечами.
Ален слышал, как остановился лифт, но дверь открывать не пошел: ничего, пусть Бланше возьмет на себя труд позвонить, как все люди. Но тот позвонил не сразу, минуту постоял на площадке, то ли в нерешительности, то ли полагая, что так будет приличнее.
Наконец раздался звонок, и Ален не спеша пошел к двери. Он не протянул руки, его свояк — тоже. Пальто Бланше было покрыто капельками дождя, шляпа намокла.
— Ты один?
Похоже, что сомневается. Того и гляди, пойдет проверять, не подслушивает ли кто в спальне, в ванной или на кухне.
— Один — не то слово.
Бланше стоял в пальто со шляпой в руке и оглядывал бутылки и стаканы.
— Что ты им сказал?
— Ничего.
— Но ведь что-то пришлось же тебе отвечать на их вопросы? Раз уж ты согласился принять журналистов…
Все Бланше, отец и три сына, были крупные, широкие в груди и плечах. И упитанные, но лишь настолько, чтобы иметь внушительный вид. Отец дважды был министром. Вероятно, в свое время станут министрами и сыновья. Все они снисходительно посматривали на людей сверху вниз и, судя по всему, одевались у одного портного.
Муж Адриены снял наконец пальто, положил его на стул и, видя, что Ален взял бутылку, поторопился отказаться:
— Мне не надо, спасибо.
— Это я себе.
Наступило долгое, неловкое молчание. Поставив стакан на низкий столик возле кресла, Ален подошел к застекленной стене, еще усеянной каплями дождя. В темноте мерцали огни Парижа. Внезапно он обнаружил, что стоит, прижавшись лбом к холодному стеклу, словно для того, чтобы освежиться, — и отпрянул назад. В такой же позе застали Мур-мур на Университетской улице у тела Адриены.
Бланше наконец сел.
— Послушай, что тебя заставило приехать ко мне в такой поздний час?
— Я думаю, нам необходимо договориться.
— О чем?
— Какие мы будем давать показания.
— Но ведь мы уже дали показания.
— Что касается меня, то допрос был весьма формальным. Допрашивал помощник комиссара, который к тому же старается не слишком усложнять себе жизнь. Однако завтра или послезавтра нам предстоит встреча со следователем.
— Это в порядке вещей.
— Что ты будешь говорить?
— Что ничего не понимаю.
Бланше вперил в Алена взгляд, в котором можно было прочесть одновременно и страх, и презрение, и гнев.
— И это все?
— А что я могу сказать еще?
— Жаклина выбрала себе адвоката?
— По-видимому, она предоставила это мне.
— И кого ты пригласил?
— Пока еще не знаю.
— Адвокат будет всячески обелять свою подзащитную.
— Разумеется.
— Всеми доступными средствами.
— Полагаю, что да.
Ален подначивал свояка. Он не выносил его, а сегодняшний Бланше выводил его из себя.
— Какую же версию он выдвинет для защиты?
— Это уж его дело, но не думаю, чтобы он выбрал версию о необходимой самообороне.
— Что же тогда?
— А что бы ты предложил?
— Кажется, ты забыл, — с пафосом произнес возмущенный Бланше, — что я муж жертвы.
— А я — муж женщины, которой придется добрую часть жизни провести в тюрьме.
— Но кто виноват?
— А тебе это известно?
Снова молчание. Ален закурил сигарету и протянул портсигар свояку, но тот отрицательно покачал головой. Как подойти к этому деликатному пункту, не уронив своего достоинства? Вот именно, потому что в голове у Бланше все это время вертелась лишь одна мысль, точнее, вопрос, и он искал случая его задать.
— Комиссар спросил у меня, были ли мы дружной парой.
Ален не удержался и с иронией посмотрел на свояка.
— Я сказал, что да.
Ален немного досадовал на себя за то, что предоставляет этому толстому, рыхлому человеку беспомощно барахтаться и даже не пытается протянуть руку помощи. Впрочем, он отдавал себе отчет, каких усилий стоило его зятю говорить спокойным тоном.
— Я заверил его, что мы с Адриеной любили друг друга так же, как в первые дни супружества, — произнес он глухо.
— Ты убежден, что не хочешь выпить?
— Нет. Не хочу. Не знаю почему, но комиссар очень интересовался, где и как она проводила вторую половину дня до моего возвращения со службы.
— Кто?
— Адриена, конечно. Он расспрашивал, выходила ли она после обеда из дому, встречалась ли с друзьями…