Женщина по средам

То, что происходило в эти минуты с Иваном Федоровичем Афониным, можно назвать пробуждением, можно - перерождением, а скорее всего это было отрезвление. Он понял вдруг ясно и четко, что надеяться может только на самого себя и ни на кого больше. Не было на белом свете человека, который согласился бы помочь ему, с которым он мог бы поделиться откровенно и до конца. Это открытие не огорчило старика, ни у кого такого человека нет. Он знал, что не прав, что такие люди, верные и бескорыстные, все-таки бывают, но чувствовал, что его горечь и безнадежность - тоже сила. И ему приятнее было и надежнее в этот день ощущать себя совершенно одиноким. 
Катя? 
Да, он мог бы все задуманное рассказать ей без опаски, но полагал, что с нее достаточно переживаний и потрясений. Пусть приходит в себя. Откуда-то, старику было известно, а самые важные знания мы черпаем не из книг и телепередач, не в школах и институтах, самое важное, что нам требуется на этой земле, мы просто знаем, рождаемся с этим знанием, а единственное, что приобретаем за оставшееся после рождения время, это манеры, да способ зарабатывать на жизнь... Так вот, откуда-то старику было известно, что задуманное им наверняка поможет Кате снова обрести уверенность, она будет знать, что не беззащитна в этих джунглях, в этой безжалостной схватке, которая развернулась на бескрайних полях России в самом конце второго тысячелетия от Рождества Христова. 
Старик явственно ощущал бодрящий холодок опасности, который дул ему в лицо, остужал лоб и заставлял дышать в полную грудь. Да, этим ветерком легко дышалось, он наполнял тело молодостью, готовностью поступать неожиданно и рисково. 
*** 
На следующее утро старик проснулся свежим, бодрым, готовым действовать. 
Таким он не просыпался давно, последние годы у него было привычно плохое самочувствие. И он уже смирился с этим, думая, что так и положено чувствовать себя в его годы, что никогда уже не вернется к нему бодрящая утренняя ясность... 
Вернулась. 
Он сразу вспомнил прошедший день во всех подробностях - от прокурорского гнева до Катиных слез. И обрадовался тому, что не забыл, не отказался от затеянного, что прошедшая ночь не обесценила ничего и не отрезвила его самого. Сегодня старику предстояло совершить первый шаг. Он был безопасным, но необратимо вел к событиям страшноватым и непредсказуемым. 
Прислушавшись, старик горестно убедился - из ванной опять доносился слабый шелест воды - Катя все еще пыталась с помощью душа погасить в себе гадливое ощущение, которое, похоже, не покидало ее. 
"Ошибаешься, - жестко подумал старик. - Этим не отмоешься. Тут нужны другие средства, Катенька. Тут требуется нечто совершенно иное. Здесь вода не поможет. Растоптанность в душе смывается совсем другой жидкостью, и я знаю, как она называется..." 
У старика самого было странное состояние оскверненности, будто и его напрямую коснулись события, случившиеся с Катей. В отчаянии он бросил в тот вечер слова о том, что и его изнасиловали, они сами выскочили из каких-то глубин. И кому-то могли показаться слезливыми, фальшивыми. Нет. Теперь он понимал холодно и зло - так и было. Он тоже унижен, осквернен, растоптан. 
Теперь его задача - очиститься. 
Старик знал, как это делается. Откуда-то он твердо знал, что ему сейчас нужно делать, и молил Бога не об удаче, умолял дать ему немного сил, немного и ненадолго. Он никогда не был в таком положении, никогда не приходилось ему очищаться от грязи, от скверны, которая сейчас покрывала и его самого, и Катю. 
Сил старику придавала возникшая уверенность - очистится не только он. Катя станет прежней, веселой и доверчивой, если все сделать по правилам, по древним законам, которые, оказывается, жили в нем, но до сих пор о себе не напоминали. 
И вот напомнили. 
Да что там, они просто подавили все другие мысли и желания. Говорят, в древних египетских пирамидах нашли семена растений, давшие бурные всходы, едва их поместили во влажную почву. Вот так и в душе старика оживали какие-то невиданные твари, которые дремали столетиями, не получая в пищу настоящих страстей, настоящей горячей крови. 
Старик поднялся с кровати, в пижаме прошлепал на кухню, по дороге мимоходом постучал в дверь ванной, дескать, хватит плескаться, пора к людям выходить. Его густые насупленные брови обычно скрывали острый блеск маленьких синих глаз, но с некоторых пор он стал держать голову вскинутой, словно подставлял лицо под удары, под ветер и солнце. Человек наблюдательный и вдумчивый, побыв некоторое время со стариком, мог бы догадаться - тот непрестанно смотрит в глаза своим врагам. Старик распрямился не только физически, внутренне распрямился. 
- А ты изменился, деда, - сказала Катя, когда они сели завтракать. 
- Жизнь, - старик сделал неопределенный жест рукой. - Годы идут, стареем... 
- Изменился, - повторила Катя, не принимая шутливого объяснения. Только не знаю, в какую сторону... 
- В лучшую, Катя. В мои годы поздно меняться в худшую. 
- Почему? 
- Может не остаться времени, чтобы вернуться. В мои годы позволительно только приближаться к самому себе, только приближаться. 
- Ты что-то задумал, деда, - медленно произнесла Катя, наклонившись к стакану с кефиром. Наклонилась, но взгляда от старика не отвела. Тот удивленно вскинул брови, на секунду показал синие свои глаза и тут же снова насупился. 
Словно в норку спрятался. - А, деда? - продолжала допытываться Катя. Признавайся! 
- Скоро родители твои возвращаются... Из дальних странствий. С большими деньгами, - о деньгах старик изловчился сказать так, что Катя поняла - не верит он в большие деньги, посмеивается над челночными усилиями Катиных родителей. 
- Лучше бы подольше не приезжали. 
- Почему? 
- Что я им скажу? 
- Не надо им ничего говорить. Не надо, и все. 
- Соседи скажут. 
- Вот и пусть говорят. На то они и соседи. 
- Получится, что утаила... 
- Да! - резко сказал старик и со всего размаха грохнул тыльной стороной ладони о стол. - Утаила. Скрыла. Смолчала. А это, между прочим, твое личное дело. Ты не обязана трепаться. Хочешь - говоришь, не желаешь говорить - молчишь. 
- Ты как-то сказал, что это немного и твое дело, - улыбнулась Катя.