Быть может

Станислав Родионов
БЫТЬ МОЖЕТ
Он хотел вызвать лифт, но вспомнил о почтовом ящике — Вера в него заглядывала редко. Две газеты да тонкий журнал. Струйка воды скатилась со шляпы, и он поспешно свернул почту в трубочку и сунул в карман плаща.
В передней пахло кофе и ещё чем-то, тоже вкусным, только более сытным. На кухне жужжала электрическая мясорубка. Или миксер. И доносился торопливый топоток.
Глеб медленно расстегнул плащ, вдруг почувствовал лёгкое раздражение к дурацкой мясорубке, из-за которой Вера не слышала его прихода. Он громко захлопнул дверь. Мясорубка сразу умолкла, и топоток из кухни ринулся в переднюю.
— Устал? — удивлённо пропела Вера, вцепляясь в борта пиджака.
— Разумеется, — вздохнул он и мягко снял её руки, пахнувшие кофе.
— Замёрз? — опять удивилась она.
После пяти лёг жизни Глеба перестала занимать её манера спрашивать так, словно она всему изумлялась.
— Чуть-чуть.
Он отдал ей портфель, разделся, вымыл руки и прошёл на кухню. Хотелось есть, потому что столовские обеды Глеб не любил и на работе пил только кофе. Стол был накрыт, как говорят в ресторанах, на одну персону.
— А ты? — спросил он.
— Не хочется. Вот кофейку выпью.
— Смотри, совсем отощаешь.
Вера улыбнулась и теперь схватила его за плечи, встала на цыпочки и потянулась вверх, к подбородку, к лицу:
— А ты худых не любишь?
— Люблю-люблю, — ответил он, косясь на стол.
Вера перехватила его взгляд и сразу же очутилась у плиты; не прошла, а очутилась, потому что маленькие расстояния она как-то пролетала, чуть касаясь пола носками тапочек.
Глеб тяжело сел и только сейчас увидел, что посредине стола в белой вазочке стоят бледно-розовые астры — длинные и голоногие, как девчонки-подростки. Где-то он видел такие же, скорее всего, на лотках у метро.
— Как цветики? — Она опять перехватила его взгляд.
— Десять копеек штучка?
— Глебушка, да это же я вырастила.
Вот где он их видел — на балконе. Там они голоного качались в ящике, бескровные, как незрелая мякоть арбуза.
Весёлый пар вырвался из поставленной тарелки. Глеб вдохнул его и нетерпеливо положил горчицы. Пельмени были крупными, скользкими, сочными, как помидоры. Он ел их, хмурясь от бьющего в нос колкого духа — переложил горчицы.
Вера сидела перед ним, пила маленькими глотками кофе и задумчиво смотрела на астры, иногда неопределённо и чуть заметно улыбаясь — видно, кофе был горячий, и она растягивала губы, задерживая его во рту. Когда только успела налепить пельменей, ведь не магазинные же…
— Сама намолола? — Глеб кивнул на тарелку и уточнил: — Сама фарш намолотила?
Теперь Вера улыбнулась ясно.
— Я спрашиваю, сама их нашпиговала?
— Начальник сектора, без пяти минут кандидат наук, а не можешь грамотно спросить, сама ли я готовила пельмени. Тебя бы, Глебушка, к моим ученикам.
— Угу, к третьеклашкам, — добродушно согласился он, наколол пельменину и добавил: — Язык со временем отомрёт.
— Как же будем говорить? Или не будем?
— Формулами, Веруша, формулами.
Она помолчала, улыбнулась цветам и негромко спросила:
— Любовь тоже будет в формулах?
— А почему бы и нет? Всё подчинено математике. — Он решил, что она обиделась — недвижно смотрела на астры. Хотя причины вроде бы нет. Не из-за математики же. — Это, Веруша, наука.
— А по-моему, это серость.
— Что — серость? — не понял он.
— Сводить всё к математике.
— Почему же?
— Человек-то сложней. Чтобы понять, ум нужен. А у кого ума нет, тот всё хочет осилить при помощи математики. Легче и проще.
Ничего смешного Вера не сказала, но он рассмеялся, стуча вилкой по краю фаянсовой тарелки. Смешной была ситуация — она вроде бы его учила.
— Эх, училка ты моя поучилка…
Глеб протянул руку и широкой ладонью потрепал её по короткому пучку волос, наспех сколотому на затылке. Она поймала руку, прижалась к ней щекой и закрыла глаза. Он ждал, медленно дожёвывая. В тарелке осталась ещё одна пельменина — самая крупная, прибережённая напоследок. Второй, свободной рукой Глеб поддел её вилкой и осторожно положил в рот. Вера сразу открыла глаза, словно он задел её этой пельмениной. Глеб убрал руку и весело сообщил:
— Теперь можно и кофейку.
Теперь пар был другим, пряным, экзотичным. Он сделал глоток, ему вдруг стало чего-то не хватать. Сахару вроде бы достаточно. Температура нормальная, обжигающая. С печеньем он не любил. И всё-таки чего-то к кофе не хватало. Ну конечно.
Глеб встал и быстро сходил в переднюю за корреспонденцией — Вера даже ничего не успела спросить. Он раскатал бумажную трубку. Пролежав весь день в ящике, газета уже не пахла типографской краской.
— Что-то упало, — заметила Вера.
Глеб нагнулся и поднял конверт. «Вере Михайловне Кутовой».
— Тебе, — он протянул письмо.
— Господи, от кого это?…
Глеб отпил кофе, забегав глазами по журнальным столбцам. Пить кофе — это просто пить кофе. Читать журнал — это просто читать журнал. Но кофе вместе с журналом доставляли особое удовольствие. Кажется, подобное явление в химии называется синергизмом, когда два сами по себе ничего не значащие компонента давали вдруг сильный эффект.
Чашка опустела. Он звонко поставил её на блюдце и, не бросая взглядом строчек, попросил:
— Ещё одну.
Вера не ответила. И не шевелилась, словно её и не было рядом. Глеб оторвался от журнала и глянул на жену…
Она растерянно смотрела в листок. Разорванный конверт лежал рядом, краснея аляповатой розой.
— Что? — спросил Глеб.
Вера опять не ответила.
— Что случилось? — настойчиво повторил он.
— Ничего не пойму…
Глеб протянул руку и торопливо взял листок. Крупный, чёткий почерк, синие чернила авторучки, мелованная финская бумага… Он стал читать.
«Прекрасная моя незнакомка!
Впрочем, почему незнакомка? Я проследил, где вы живёте и где работаете. Знаю Ваше имя — Вера. Мне достаточно. Я каждый день вижу Вас на улице, иногда иду за Вами, иногда описываю круг, чтобы встретить Вас ещё раз.
Я понимаю — это старомодно. Теперь знакомятся на танцах, на работе, ну, в крайнем случае, в общественном транспорте. Я же хочу познакомиться заочно, точнее, начать с заочного знакомства. Имею на это право, потому что уже два месяца смотрю на Ваши лёгкие ножки и вижу Ваш озабоченный носик. Как сказали бы раньше — обожествляю.
Пока не знаю, есть ли у Вас семья, замужем ли Вы… Да это и не важно. Мне не хочется употреблять затёртое слово «любовь», да ещё «с первого взгляда но то чувство, которое есть во мне, настолько серьёзно и сильно, что я смело говорю — ничто меня не остановит. Ни Ваше замужество, ни Ваша пугливость.
О себе. Я — средний человек. Всё среднее: рост, зарплата, квартира, возраст. Только одно у меня не укладывается в средние рамки — чувство к Вам. Когда вижу Вашу вспархивающую походку или слышу смех, то едва сдерживаюсь, чтобы не подойти. Но когда-нибудь подойду».
Глеб рассмеялся и бросил листок на конверт.
— Кто-то надумал подшутить.
Он глянул на Веру. Та сидела с красными ушами, рассматривая крупные буквы.
— И кому это нужно? — негромко удивилась она.
— Скорее всего, из твоей школы.
— Мужчин у нас нет, а женщины все пожилые, серьёзные.
— Слова-то какие-то дурацкие… «Обожествляет». Как освежает или овеществляет. Писал бы — обожает.
— Смысл разный. Обожать и обожествлять.
— Типичный розыгрыш, — небрежно бросил он и уткнулся в статью о космосе, пытаясь вникнуть в цифры с многочисленными нулями, пока не понял, что перебирает в уме приятелей, способных на подобные шутки. Таких вроде бы не нашлось. Да ведь в чужую душу не влезешь.
Он опустил журнал и опять взял письмо — этот почерк видел впервые. Ну, конечно, обратного адреса на конверте нет.
— А, выбросить. — Она скомкала листок вместе с конвертом.