Золотая цепочка

 
Иван Иванович Сибирцев
Золотая цепочка
 
Глава первая
1
Слоистое небо цеплялось за спицы телевизионных антенн. Старенькая церковка накренилась в косых дождевых струйках, и почернелые купола провисли меж ветками мокрых деревьев.
— Первое июня… Начало лета, — с усмешкой сказал Федорин и отвернулся от затянутого потеками окна.
Он взял со стола монументальный, как Библия, «Справочник образцов иностранной валюты». Медленно перекидывал плотные страницы. Вспыхивали и угасали зеленоватые американские доллары, радужные британские фунты, сизые, как сукно солдатских мундиров, западногерманские марки, оранжевые мексиканские песо, японские йены. Мелькали профили и фасы здравствующих и почивших королей, президентов и полководцев…
Федорин перекидывал страницы, но видел не иноземные банкноты. Кажется, с каждой наклейки смотрело на него не по годам одутловатое лицо Валентина Игумнова. Судя по его повадкам, в игумновских тайниках покоится немало из того, что собрано в этом альбоме. Федорину не миновать заглянуть в эти тайники. Но это завтра. Может быть, послезавтра… А сегодня снова до глубокой ночи колесить по Москве. Приказано изобличить, задержать Игумнова, завершить дознание и передать дело следователю. А что передашь, если Игумнов залег у себя на квартире, как медведь в берлоге, и всех его поставщиков и покупателей ровно бы смыло этим нескончаемым дождем.
«А без твоих коммерческих связей, — глядя на фотографию Игумнова, мрачно сказал Федорин, — ты, Валентин Николаевич, голый. И мне ты, попросту говоря, не нужен. Если брать тебя таким, то через трое суток тебе принесут извинения за незаконный арест, а мне соответственно выговор в приказе. И поделом. Моя уверенность в том, что ты матерый валютчик, для следствия и суда не имеет значения. И чтобы все у нас с тобой было по закону, надо, чтобы ты сам вышел из укрытия и привел меня к своим клиентам».
А дождевая хлябь за окном слезилась так тоскливо, разом на плечи навалились усталостью три полубессонных ночи в ожидании выхода Игумнова на сделку, и Федорин расслабленно откинулся на спинку стула, распустил узелок галстука, расстегнул воротник сорочки:
«Эх, жизнь инспекторская! Другу не пожелаешь, а недругу не расскажешь…».
В дверь постучали. Вежливо, но твердо.
— Войдите, — ответил Федорин. И одним движением застегнул воротник, подтянул галстук.
Вошла миловидная девушка.
— А, Наташа! Что, какой-нибудь экстраконцерт, товарищ культорг? К сожалению, не могу даже на экстра-ультра. Горю синим огнем с одним типом. И прокурор по надзору дровишек подкидывает в огонь…
Наташа без улыбки взглянула на него и сказала растерянно:
— Товарищ старший лейтенант, он умер…
— Кто? — Федорин настороженно смотрел на девушку. — О ком вы, товарищ старший сержант?
— Посетитель к вам. Мне, говорит, надо к товарищу Федорину, который занимается золотом. Подал мне паспорт. Только я собралась вам позвонить, чтобы получить разрешение, а он вдруг откачнулся от окошечка и вроде бы приседает. Посетители его газетками обмахивают, щупают пульс. Потом слышу: «Все, умер». Я сразу же к вам. Вот его паспорт…
— Никандров Иван Северьянович, — читал Федорин. — Родился в Москве 27 марта 1890 года. Прописан: Восьмой проезд Марьиной рощи, дом номер…
С фотографии на Федорина глядело круглое добродушное лицо: массивный, с глубокими залысинами лоб, волнистые волосы, слегка тронутые сединой. Таким был Никандров двадцать лет назад, когда получал паспорт…
— Я не знаю этого человека и никогда не слышал о нем. Странно, зачем ему понадобился именно я?
Федорин совсем было хотел возвратить паспорт Наташе да предложить ей отправить покойного в морг и связаться с участковым, чтобы тот сообщил близким Никандрова о его скоропостижной смерти. Но взгляд Эдуарда задержался на окне, по которому скользили дождевые потеки, и, сунув паспорт себе в карман, он проговорил:
— Надо взглянуть на него. На девятом десятке, да еще в такую непогодь, человек не отправится к нам по пустякам с Восьмого проезда Марьиной рощи.
2
— Где вы ходите, Эдуард Борисович? — сердито встретил Федорина майор Коробов. — Звоню, понимаешь, звоню, спрашиваю: где Федорин? Говорят, поехал в морг. В конце концов мы же не уголовный розыск, чтобы заниматься всем этим… — Он осуждающе покачал головой, но спросил с любопытством: — Ну, что там стряслось с ним? Установили причину смерти?
— Причина распространенная. Обширный инфаркт миокарда.
— Вот именно, распространенная… — Коробов вздохнул и, морщась, растер ладонью себе грудь. — Впрочем, естественно. Ему за восемьдесят…
Федорин кивнул. Он отчетливо представил лежавшего на скамье у бюро пропусков маленького старичка. Руки, сложенные на груди, были крупными, с широкими ладонями и длинными, наверное, очень чуткими и нервными пальцами музыканта или художника.
— Да, Алексей Иванович, ему за восемьдесят, — подтвердил Федорин. — Это обстоятельство и заставило меня отнестись, так сказать, со всей серьезностью. В таком возрасте человек за здорово живешь не двинется через всю Москву. И почему именно ко мне? Откуда вообще ему известно, что Федорин «занимается золотом»? Не настораживает, а?
Коробов неуверенно пожал плечами:
— Было при нем что-нибудь интересное?
— Было. — Федорин достал из кармана и положил на стол Коробову старинный бумажник с монограммой. — Это его бумажник. В нем деньги. Около шести рублей. Фотография с надписью старинной вязью. «Краснокаменск. 1910-й год». На ней два господина средних лет в строгих сюртуках. И еще вырезка из газеты «Известия» за 24 мая этого года…
— Указ о награждении орденом профессора Каширина Вячеслава Ивановича в связи с семидесятипятилетием и за заслуги в золотодобывающей промышленности. — Федорин вопросительно посмотрел на Коробова и продолжал задумчиво: — С этими вещами он отправился ко мне. А ведь к нам чаще всего идут с бедой…
— Иногда и с повинной… — проворчал Коробов.
— Опять же любопытно. Не шел, не шел. И вдруг в восемьдесят с лишком…
3
На стук Федорина калитку распахнула сухонькая опрятная старушка. Она с испугом осмотрела пришельца, привстала на цыпочки, метнула взгляд за плечо Эдуарда, на стоявшую у ворот автомашину, с трудом перевела дух и спросила:
— Вы откуда?
— Из милиции.
— А Иван Северьянович?
— Вы его жена? — чуть помедлив, спросил Федорин.
— Свояченица я ему, — упавшим голосом отвечала она. — Максимова я, Пелагея Петровна. Покойной его жены, Клавдии Петровны, родная сестра. — Умолкла и, уже постигнув то, о чем пока не решался сказать Федорин, повторила тихонько: — Ну, а Иван-то Северьянович?..
— Иван Северьянович сегодня утром скоропостижно скончался возле нашего бюро пропусков, — в тон ей печально сказал Федорин и предупредительно взял старушку под руку.
Шуршали по дорожке шаткие шаги Пелагеи Петровны, ветки шиповника цеплялись за ее платье. Она присела на ступеньку крылечка и, уткнув лицо в ладони, стала раскачиваться, будто силясь смахнуть с себя тяжесть.
— Эх, Иван Северьянович, Иван Северьянович… Все там будем, а все одно горько. Чужие люди глаза тебе закрыли. В твои ли годы по казенным домам ходить и доказывать правду-кривду. Вот и вывелся Никандровский род. Совесть все мучила старика, что на тридцать лет пережил единственного сыночка. А в чем его вина, коли Сереженька наш в двадцать пять годков сложил головушку под Ржевом за Отечество…
Федорин сознавал, что должен сказать что-то в утешение старушке, но не находил слов, равных ее скорби. Грустно и виновато смотрел он мимо Пелагеи Петровны.
Наличники тщательно промытых окон поблескивали свежей голубой краской. Под стрехой дровяника галдели воробьи. В кадушке под водосточной трубой дремала ряска. Ветки старой яблони клонились к низенькой, врытой в землю скамейке.