Значит, ты жила

Я услышал, как захлопнулась дверь моей камеры. Сильви только что ушла, не сказав ни слова, оставив меня наедине с моими грезами, догадавшись, что ей в них не было места!
Я вскочил и забарабанил в дверь кулаком.
— Сильви! Сильви!
Мой голос странно отдавался в камере. Надзиратель приоткрыл дверь. Я увидел сквозь щель заключенного, который мыл коридор — звероподобного толстяка.
— Что за крик, Сомме?
— Адвоката!
— Она только что ушла… Это ее вы называете Сильви?
Я не знал, что сказать. Только что я совершил большую оплошность. Все надзиратели на этаже узнают об этом, и я был уверен, что отныне во время визитов Сильви за нами будут подглядывать через «глазок».
Надзиратель захлопнул дверь. Не знаю, сохраняют ли заключенные для тюремщиков свое лицо. Во всяком случае для меня все служащие тюрьмы представляли собой безликую массу в униформе…
Я упорно продолжал воображать себя в отеле…
  
Глава XIV
 
На следующий день меня привели в кабинет к следователю Лешуару. Давно уже я не видел его… Этот выход внес некоторое разнообразие в мою тюремную жизнь. По дороге во дворец правосудия я на секунду испытал ощущение свободы. Сквозь зарешеченные окошечки фургона я не мог видеть городского пейзажа, но уличный шум был достаточно красноречив. Я узнавал эти звуки с волнением и наслаждением.
Следователь умышленно оставил меня на несколько дней в покое. Он хотел, чтобы я на досуге поразмыслил о своем деле, и рассчитывал, что я приму решение во всем признаться, а это бы означало его несомненную победу.
— Итак, Сомме, как обстоят наши дела?
— Если позволите, господин следователь, скорее я мог бы задать вам этот вопрос.
Сильви, разумеется, тоже была здесь и выглядела в своей черной адвокатской мантии уныло, как никогда напоминая своим видом больную ворону.
— Ох, что касается меня, — сказал следователь, делая знак секретарю ничего не записывать, — как обстоят у меня дела, вы знаете… Следствие близится к завершению. Полагаю, вы как следует подумали и поняли, сколь тщетны…
Его голос превращался в молитвенный шепот, звучал в моих ушах монотонным гулом, а я и не пытался вслушаться в смысл сказанного. Я рассеянно наблюдал как шевелятся тонкие губы следователя… Слова уже не достигали моего слуха.
Он замолчал. Его губы неподвижно застыли, произнеся последний вопрос, которого я не понял.
— Простите, господин следователь, что вы сказали?
Секретарь в изумлении издал какой-то хрюкающий звук. Он никогда еще не видел, чтоб подследственный с таким равнодушием относился к собственному делу.
— Я просил вас сознаться и честно рассказать об истинных мотивах вашего преступления, Сомме!
— Эти мотивы вам прекрасно известны, господин следователь: ревность!
Лешуар схватил металлическую линейку и принялся постукивать ею по крышке чернильницы.
— Считаю необходимым предупредить вас, Сомме, что ваше упрямство может привести вас прямо на эшафот.
— Спасибо. Но кроме правды мне нечего сказать!
— Значит, вы продолжаете отрицать, несмотря на неопровержимые доказательства, которые…
Несмотря на «неопровержимые доказательства, которые…» я продолжал отрицать. Я стал бы отрицать и любую другую более доказательную истину… Если бы потребовалось, я отрицал бы, что сейчас день, что мы находимся в Париже и что у рубашки следователя подштопан воротничок. В этот день я все отрицал из-за усталости, а не из упрямства.
Все эти люди, занимающиеся моим делом, меня раздражали… То было наше личное дело, мое и Андре. Почему они этого не понимали? Во что они вмешивались, эти людишки?
— В таком случае, Сомме, я думаю, нам нечего больше сказать друг другу… Если вы, как я надеюсь, измените свою позицию, дайте мне знать.
— Мне незачем ее менять, господин следователь…
Ни на кого не глядя, я встал и пошел к двери. Сильви последовала за мной. Когда мы оказались в коридоре, я шепнул ей, пока мои ангелы-хранители надевали на меня наручники.
— Мне надо с вами поговорить…
Она была в нерешительности. Она дулась на меня, во время беседы у следователя нарочно отводила глаза, как только встречалась со мной взглядом. Но все же она обратилась к охраннику:
— Вы позволите?
И взяв меня за руку, потащила в конец коридора к застекленным дверям.
— Что вы хотите мне сказать?
— Что время без вас тянется для меня ужасно долго.
Ее глаза сверкнули.
— Вы говорите правду?
— Послушайте, Сильви… Вы как будто больше не верите мне!
— Да, в самом деле. Вчера я почувствовала, что вы так далеки от меня. Я говорила вам о нас, о том, как все будет потом, а в это время ваши мысли блуждали в прошлом…
— Поставьте себя на мое место!
Она покачала головой.
— Ладно, я приду завтра. Однако мои визиты слишком часты и…
— И что ж? Я хочу вас видеть…
— Хорошо…
Она понизила голос.
— И я, Бернар, тоже нуждаюсь в вас.
К нам приближался охранник.
— Главное, принесите завтра письма, — быстро сказал я Сильви.
Она вздрогнула.
— Зачем?
— Я хочу кое-что проверить.
— Что?
— Кое-что, что могло бы быть очень важно для… для моей защиты… Я объясню вам потом.
Невзирая на это туманное объяснение, в ее душе зародилось сомнение. Удаляясь в сопровождении двух охранников, я чувствовал на себе ее задумчивый и недовольный взгляд.
* * *
И несмотря на свое обещание она не пришла. Не догадалась ли она о моих планах? От этой мысли меня бросило в дрожь. Если так, она не принесет мне письма и я не смогу контролировать ход событий, А ведь я решил, что отныне я возьму инициативу в свои руки. У меня оставалось не так уж много времени для того, чтобы не быть больше слабаком!
Я отказался от прогулки. Это бесцельное хождение по кругу во дворе выводило меня из себя. Я не желал становиться частью стада. Достаточно я терпел других людей в моей предыдущей жизни.
— Вы больны? — спросил меня надзиратель.
Ему было на это наплевать, просто он должен был доложить кому следует.
— Слегка.
— Может, пойдете в санчасть?
— Не стоит.
Я хотел одного — чтобы меня оставили в покое и дали мне сгнить в моей одиночке! Я испытывал потребность погрузиться в свои мрачные размышления и упиваться ими. Во мне звучали голоса, к которым я никогда раньше не прислушивался, но теперь они становились все настойчивей.
Надзиратель закрыл дверь. Я растянулся на постели, в последнее время я почти не покидал ее, чувствуя себя в ней словно в корзине аэростата: далеко от действительности и уютно.
Из-за жары в камере стоял неприятный запах, но я к нему привык. Я мечтал о могиле Андре. Я пытался вообразить ее себе. Напрасно думают, что все могилы похожи друг на друга. Каждой присуща своя «атмосфера». Мне представлялось, что могила моей жены должна выглядеть строго. Камень с выгравированными на нем буквами… И, может быть, несколько цветков?
Все сильнее меня мучило желание отправиться туда. Мне казалось, что только присев на этот камень, я смогу по-настоящему вкусить покой.
Но мысль о письмах неотступно преследовала меня. Возможно, Сильви положила их в сейф в каком-нибудь банке? Они были бесценны, ибо могли спасти человеческую жизнь.
Наконец, спустя день, Сильви все-таки пришла. Больная лодыжка снова давала о себе знать, и Сильви опять начала хромать. На этот раз она сменила костюм на серое платье, сшитое той же самой портнихой, — это было сразу видно — и слегка напоминавшее сутану. Спереди сверху донизу застегивающееся на пуговицы, с чересчур широким поясом, чересчур маленьким воротником и недостаточно глубокими складками. Что-то подсказало мне, что именно из-за этого уродливого платья, которое еще не было готово накануне, она не пришла, как обещала, ко мне. Сильви вела себя как невинная девочка. Она хотела покорить меня окончательно и воображала, что в этой тряпке будет неотразима. Она еще не знала, что все, до чего она дотрагивалась, обращалось в прах. Она обладала ужасным даром: все, с чем она соприкасалась, делалось смешным. Иногда ей удавалось произвести обманчивое впечатление. Было у нее то, что артисты называют «интересный ракурс». То есть, если взглянуть на нее под определенным углом, она могла бы ввести в заблуждение. Но в том то и дело, что только углы в ней и были: в итоге они только подчеркивали ее уродство, ее удручающую нескладность.