Значит, ты жила

Я пытался представить его и Андре в объятиях друг друга… Мне трудно было это понять. Множество вещей мне еще придется понять, прежде чем я закончу свой путь. Множество! Даже страшно подумать!
Несмотря ни на что, спал я хорошо, и мне не снились кошмары.
Проснувшись, я пребывал в состоянии почти полной расслабленности, разве что легкая тревога, скорее беспокойство, затаилось где-то в душе. Однако я испытывал тайную уверенность, что все пройдет как надо.
* * *
Серое платье на пуговицах! А у самого воротника она приколола брошь. Старое украшение из золота, усыпанное тусклыми бриллиантами, лишь придавало ее туалету совсем старомодный вид.
Прежде чем она заговорила, я успел быстро шепнуть ей:
— Осторожно: надзиратель шпионит за нами…
Я сказал это, чтобы избежать пошлых кривляний. Однако знал, что усач не подслушивает за дверью. Теперь он не осмеливался, поскольку наверняка догадывался, что я обо всем расскажу Сильви.
Она нахмурила брови.
— Вы полагаете?
— Да. Вчера после вашего ухода он осыпал меня насмешками!
— О, Боже!
Она боялась за свою карьеру, репутацию, свое положение. И еще она испытывала разочарование.
Тайные поцелуи, пожатия руки, нежные слова были для нее как наркотик. Отныне ей будет нелегко обходиться без них.
— Письма у вас?
Она открыла свой черный, потертый, безобразного вида портфель. Оба письма лежали в папке из желтого картона, на которой она каллиграфическим круглым почерком старательно вывела: «Письма мадам А.С.»…
— Это у вас такой красивый почерк, Сильви?
— Нет, у мамы. Она обожает надписывать мои папки.
Я не мог дождаться, когда она передаст мне письма. Изображал безразличие, а сам сгорал от нетерпения. Она раскрыла металлическую застежку и протянула мне оба документа. Я схватил их слегка дрожащей рукой и отступил назад — что выглядело вполне естественно, — чтобы сесть на кровать. Сильви следила за каждым моим движением, как будто смутно догадывалась о моих намерениях…
Желая выиграть время, я перечитал письма. Но мне не удавалось вникнуть в текст. Буквы, написанные наклонным почерком Андре, вызывали в памяти склонившиеся под порывами ветра колосья.
Я сложил оба письма вместе. Сильви немного расслабилась. Прислонившись к стене рядом со мной, она ждала, проявляя некоторые признаки нетерпения.
— Вы нашли что-нибудь интересное?
— Погодите…
Она вздохнула. Эта сцена ее раздражала. Она воспринимала письма как вмешательство прошлого, как разделяющую нас преграду.
Я украдкой наблюдал за ней… Наконец она совсем успокоилась. Подошла к столу, где лежала книга, которую я не успел дочитать.
И тогда я порвал письма.
Сначала рвал страницы вдоль, потом — поперек! Звук рвущейся бумаги заставил Сильви вздрогнуть. Молча, с ошеломляющим проворством она бросилась на меня. К счастью я предвидел ее реакцию. Повернувшись к кровати, я продолжал быстро рвать письма на клочки, в то время как она царапала мне руку ногтями, задыхаясь от ярости. Моя мысль лихорадочно работала.
«Берегись, Бернар, этого еще недостаточно! Разорванные письма можно восстановить…»
Сильви тянула меня назад. Вырвавшись от нее, я сунул в рот горсть бумажных клочков…
Я проявил невиданную прожорливость. Письма заполнили мой рот. Они превратились в огромный тампон, прилипающий к небу… Боже, я не смогу проглотить такое количество бумаги… Я задохнусь. Решив, что я разделался с письмами, Сильви наконец отпустила меня. Я подскочил к крану и с трудом влил в рот струйку воды. Бумага разбухала, душила меня…
Во рту у меня был вкус чернил. Мне все никак не удавалось проглотить огромный бумажный тампон. Как это все наверное было смешно!
Я выплюнул бумагу в руку. Затем быстро выбросил в унитаз. Сильви, сраженная, рухнула на табуретку. Неторопливым движением я спустил воду. Во второй раз избавлялся я от компрометирующих документов таким не слишком изысканным способом.
Когда письма исчезли, я вытер ладонью губы. Мои пальцы были слегка испачканы зелеными чернилами. Со лба стекал пот и собирался в ямке на подбородке.
Я взглянул на Сильви. Ее лицо приобрело зеленоватый оттенок, глаза сверкали от бешенства, напоминая два черных язычка пламени.
— Я прошу у вас прощения, — холодно произнес я тихим голосом.
— Вы — презренный негодяй!
— Согласен!
— Почему вы уничтожили письма?
Теперь я мог ей сказать. Я не только имел на это право, более того — я чувствовал, что обязан так поступить. С этого момента начнется мой долгий путь к Андре.
— Мы были не в праве предъявлять их в суде, Сильви. Эти письма никого не касались! Даже нас!
— Несчастный! Разве вы не отдаете себе отчета в том, что натворили?
— Напротив, отдаю полностью! И испытываю чувство гордости. Это был единственный способ хоть как-то искупить мою вину перед женой!
— Потому что вы ее любите, а? Признайтесь!
— Да, Сильви, я люблю ее!
— Несмотря на то, что она повела себя как последняя дрянь?
— Возможно, именно поэтому. Ведь она действительно жила, а я убил ее, потому что не знал этого. Какая чудовищная ошибка, Сильви!
Она обхватила голову руками. Я подумал, что с ней случится истерика, она закричит… Но заговорившее в ней вдруг чувство собственного достоинства заставило ее в последнюю минуту сдержаться.
— Господи, я больше не понимаю, что происходит, не понимаю, не понимаю, — простонала она.
Я не испытывал к ней жалости. Ее отчаяние выглядело, конечно, так же смехотворно, как и все, что она делала или говорила!
— Не горюйте, так оно лучше!
Встав, она подошла ко мне, разъяренная и такая уродливая, что мне стало страшно.
Она замолотила меня кулачками по груди. Мне было больно, как от ударов козлиных копытц.
— Какой же мерзавец! — тихо бормотала она. — Какой подлец! Ничтожество! Самолюбие, а? Вам не хотелось, чтобы присяжные узнали, что вы есть жалкий рогоносец… Вы бы не вынесли, если б о похождениях вашей жены заявили во всеуслышание на суде! Признайтесь! Вы согласны были прослыть обманутым мужем, когда все подстроили сами! Когда думали, что это неправда! Но теперь вы не желаете! Вы столь же дорожите своей честью, сколь и ее памятью! Гнусный слабак! Неисправимый слабак! Тряпка! У вас не хватило мужества пережить эту минуту унижения…
Я задумчиво слушал, терпя удары… Может, она права? Что заставило меня так поступить — самолюбие или моя любовь к Андре, родившаяся после ее смерти?
Сильви с трудом переводила дыхание и вновь осыпала меня ругательствами, сопровождая их градом ударов.
— Нет, — произнес я, — любовь… Я в этом совершенно уверен!
Ее ярость достигла предела.
— Ну что ж, не спешите радоваться! О том, что вы были жалким рогоносцем, все-таки узнают! Узнают! Самое лучшее письмо я вам не показала!Оно у меня дома, в моем секретере! Попробуйте-ка, достаньте его! Слава Богу, я вас знаю… Я знала, что вы способны на это! Вы слышите, Бернар Сомме! У меня есть третье письмо!И какое пикантное, если бы вы знали! Его прочтут на суде! Вы были женаты на дряни! И это станет известно! И вы будете выглядеть настолько смешно, что вас даже не оправдают!
Ее голос прервался. Руки опустились. Она была на грани обморока.
Я закрыл глаза, стараясь сосредоточиться… Понять! Опять эта великая проблема: понять! Понять все, чтобы суметь предпринять эффективные действия. Третье письмо! У нее в секретере! Третье письмо… Кто же может взять его там? Ни я, ни кто-либо другой. Только она знает! Только она может!
Я вскинул руки к ее шее, уколов мимоходом ладонь острым кончиком старомодной броши… Но я не обратил внимания на эту боль. Мне надо было действовать быстро, прежде чем она закричит, а главное — до того, как прибежит надзиратель. Быстро!
Она схватила меня за запястье. Слишком поздно. Я сдавил пальцами ее худую шею. Она была не в силах заставить меня разжать руки. Она стонала, мерзко хрипела, и от этих звуков у меня мутилось в голове. Я смотрел, как она умирает, с какой-то безумной напряженностью во взгляде; так смотрят на подыхающую гадюку, душа ее и думая при этом, что если не прикончишь ее, она убьет тебя.