Значит, ты жила

— Вы пообещали, что не станете смеяться надо мной.
— Вы напоминаете мне тех малых, которые, отвечая на предложения в брачных газетах, посылают вместо своей фотографии снимки друзей.
— Вам трудно оказать мне эту услугу?
— Вовсе нет!
Он встал.
— Идемте, у меня потрясающая коллекция почтовой бумаги… На все вкусы, начиная с бледно-розовых надушенных листков для горничных и кончая белой бумагой верже для интеллектуалок!
Он смеялся. Я последовал за ним в его кабинет, обставленный старинной мебелью с обивкой из голубого тканого бархата. Он выдвинул какой-то ящичек…
— Выбирайте. Что вы думаете о квадратных листках светло-желтого цвета с зубчиками? Выглядит красиво… Есть еще вот эта японская бумага, очень изящная. Нечто во вкусе богатого буржуа. Но нет, получив письмо, написанное на такой бумаге, она будет рассчитывать на соответствующие подарки!
Стефан развлекался вовсю. Он находил мою просьбу забавной.
— Вам виднее, вы можете судить объективно, — сказал я в ответ. — Решайте сами, что в данном случае подойдет лучше.
Тогда он взял совсем обычный листок ничем не примечательной бумаги, которая, признаться, вполне соответствовала моему социальному положению и моей личности.
— Что ж, слушаю вас… Будем писать пером, не так ли? У написанного шариковой ручкой слишком небрежный вид…
— Как вам угодно.
Он уселся в кресло с внушительного вида спинкой, как какой-нибудь царек на своем троне.
— Начинайте. Прежде всего, ее имя…
— Я предпочитаю обращаться к ней «дорогая»…
— Это более интимно, однако не слишком оригинально. Итак, пишем: «Моя дорогая»… Дальше?
То была настоящая пытка. Я сжал за спиной кулаки.
— Вы меня смущаете, Стефан…
— Я очень бы хотел отвлечься от ситуации, чтобы вы почувствовали себя непринужденно. Но не могу же я превратиться просто в руку, которая водит пером по бумаге. Не стесняйтесь, старина Берни. Ну, смелее! Если вы ее любите, надо написать ей об этом прямо, маленькой грешнице! А если хотите заняться с ней чем-нибудь эдаким, можете сообщить ей это иносказательно. Я знаю, писать о таком затруднительно, но французский язык создан для того, чтобы писать о любви, равно как французы — для того, чтобы ею заниматься!
— Кажется, я сожалею, что пришел, Стефан.
— Отчего же?
— Вы и так держали меня в руках, благодаря деньгам, теперь же я завишу от вас и когда речь идет… о моих чувствах!
— Очень смешно! Вы остроумны, Берни, следует дать возможность и даме оценить это ваше качество.
После множества плоских шуток, «мы» разрешились следующим письмом.
«Моя дорогая,
вот уже два дня я не держал тебя в своих объятиях и понимаю теперь, что это истинное несчастье! Как только твой муж уедет, позвони мне. Начиная с этой минуты я стану дежурить у телефона в ожидании твоего звонка, который будет означать, что счастье вернулось».
Стефан отложил перо и потер руки.
— Отлично! — Он был в восторге. — Коротко, но пылко! Подобно крику! Женщины обожают короткие письма. Если же послание длинное, то оно должно быть написано кровью, чтоб вызвать у них интерес. Так, а подпись?
— Напишите: «Тот, кто тебя ждет».
— И только?
— Да.
— А представьте себе, что ее ждет не один мужчина?
В его лице, выражающем насмешку, было что-то демоническое.
— В этом случае, — тихо произнес я, — письмо вызовет у нее особый интерес, поскольку поставит ее перед проблемой.
Он написал то, что я хотел, затем взял конверт.
— Ни к чему, — прошептал я, забирая письмо. — В известной степени я джентльмен.
— Как же вы поступите?
— Возьму на себя смелость напечатать адрес на машинке, она воспримет это как стремление сохранить тайну и одобрит.
— Как пожелаете…
Он явно сожалел, что не узнал имени моей лже-любовницы.
Стефан проводил меня до машины.
— Странный вы тип, Берни! — задумчиво произнес он.
— Почему вы так говорите?
— Потому что я думаю… Вы — парень непредсказуемый!
Не возникли ли у него какие-то подозрения? Возможно, я совершил ошибку, не позволив ему надписать конверт. Теперь я говорил себе, что вполне мог выдумать какое-нибудь имя и адрес. Это бы его успокоило.
Отъезжая от дома, я следил за Стефаном в смотровое зеркало. Он стоял у ограды, окружающей его именье, в небрежной позе, полной изящества…
Он тоже странный тип. Конечно, но такая сложная личность, как я, но гораздо более сильная.
Да, гораздо более сильная.
Он принадлежал к сорнякам моей жизни, тем, которые я должен был закопать, чтобы…
  
Глава III
 
Я вернулся домой раньше, чем обычно. Как правило, мне с трудом удавалось заставить себя переступить порог своей квартиры.
Я таскался по барам — не для того, чтобы пить, а чтобы впитать в себя немного той интимной атмосферы, которую так любят французы. Она была мне необходима. С тех пор, как я разлюбил Андре, я невзлюбил свой дом. Большие комнаты с облицованными деревянными панелями стенами казались мне мрачными, а старинная стильная мебель наводила тоску.
Я осознал свои новые чувства к Андре однажды вечером с месяц назад — мы как раз возвращались домой после ужина у Стефана. Было поздно, и я на большой скорости вел машину по шоссе Карант-Су. Ближе к бензоколонке дорога резко идет на подъем. Достигнув его верхней точки, я вдруг с ужасом увидел в двадцати метрах перед собой стоящий поперек дороги грузовик. Это была одна из тех машин, которые служат для транспортировки продукции заводов «Рено». В прицепе стояли один над другим дюжина маленьких автомобильчиков — со своими светящимися фарами они напоминали некий диковинный ярмарочный праздник.
Я успел мысленно сделать это сравнение, прежде чем нажать на тормоз. Удивительное свойство мысли — ее мгновенность. Я испытал непреодолимый ужас, и в то же время мой рассудок сохранял ясность; более того — я словно наблюдал все происходящее со стороны. Андре не произнесла ни слова, но ее испуг был столь же велик, сколь и мой. Я вдавил педаль тормоза в пол, моя нога будто слилась с ним. Но машина, казалось, не подчинялась этому отчаянному нажиму. А затем стала двигаться чудовищными зигзагами. Она остановилась на дороге параллельно грузовику, легонько ударившись о него боком.
И только тогда Андре, которую швырнуло на меня, испустила страшный душивший ее крик.
В ту секунду я подумал, что она погибла, и всем моим существом овладела огромная дикая радость, радость, которой я стыдился и которая вместе с тем делала меня счастливым. Я был счастлив от того, что еще жив, и от того, что уже нет в живых Андре.
Я смотрел на неподвижный луч света от моих фар, направленных на засеянное люцерной поле. Их белесый свет растворялся у линии подернутого дымкой горизонта, выхватывая из мрака какие-то неясные силуэты…
А потом снова была жизнь, жизнь, нарушившая сомнительное очарование момента. К нам бросились водители грузовика.
— Вы ранены?
Автомобильные фары едва освещали их взволнованные лица. От водителей пахло смазочным маслом и потом — крепкие запахи работяг. Живые запахи, которые было бесконечно приятно вдыхать.
Андре выпрямилась на сиденье. У нее была огромная шишка на лбу — жутко смешная — и царапина на переносице.
— Нет, кажется, все в порядке…
— У нас протекло масло… На подъеме колеса прицепа забуксовали…
Но я не слушал их объяснений. Я смотрел на Андре, потирающую лоб. Она была жива! Отчего я ощутил эту огромную радость, подумав, что она мертва? Уже очень давно я не испытывал к ней других чувств, кроме той скучной привязанности, с которой относятся к людям, на протяжении долгих лет разделяющих с тобой твою жизнь… Однако я только что осознал, до какой степени я ее ненавижу.
Снова трогаясь в путь, я представлял себе ее труп на носилках «скорой помощи»… Мне было тоскливо, и я не испытывал ни малейшей жалости…
«Но что же со мной не в порядке? — размышлял я. — Что не так?»