Рим. Прогулки по Вечному городу

«О Рим! — писал Байрон, — Моя страна! Город моей души!» Читатель может подумать, что поэт — старожил Рима. На самом деле он провел в «стране» всего лишь двадцать три дня, но поэты — непостижимые существа, они не зависят от времени. После своего краткого визита, большая часть которого прошла верхом, Байрон оставил нам более яркий образ Рима, чем многие из тех, кто прожил в нем всю жизнь. В Риме произошел один забавный случай, когда поэт позировал скульптору Торвальдсену. «Да сидите же спокойно, — попросил Торвальдсен, — и не надо напускать на себя такой вид!» — «Это мое обычное выражение лица», — отвечал Байрон. Торвальдсен знал, что тот хотел выглядеть Чайльд Гарольдом, не обращал на это внимания и ваял Байрона таким, каким его видел. Когда Байрону показали готовую работу, он сказал, что отсутствует портретное сходство. «У меня более трагическое выражение лица», — пояснил он. Вот так и с его прекрасными стихами о Риме. Они «более трагичны», чем был их автор в то время. Читатель представляет себе поэта с чувствительной душой, всхлипывающего на Форуме и подавляющего рыдания на Аппиевой дороге, тогда как в то время Байрон вел здоровый мужественный образ жизни, проводя весь день в седле, поспешно и бегло осматривая окрестности и тем не менее умея из воздуха уловить самую суть Рима.
Возвращаясь на площадь Капитолия, очень естественно думать о Риенцо и Микеланджело, но как странно представить себе, что однажды на колокольне развевался «Юнион Джек»! Это было в 1799 году, когда Нельсон вел военные действия на итальянском побережье, а наполеоновские войска отступали из Италии. Молодой морской офицер, ставший позднее адмиралом сэром Томасом Луисом, вел флотилию судов вверх по Тибру и, пристав в Риме, поднял британский флаг над Капитолием. В то же самое время другой англичанин, который позднее стал сэром Томасом Трубриджем, захватил несколько французских судов, груженных сокровищами Ватикана, которые британское правительство вернуло папе. Я где-то читал, что в знак признательности за участие в этом деле Трубриджу было дано право поместить на свой герб изображение перекрещенных ключей от собора Святого Петра. Забавно, как совершенно не связанные друг с другом события вдруг сопрягаются, потому что именно этот акт справедливости со стороны британского правительства несколько лет спустя побудил Ватикан дать соизволение на основание некатолического кладбища в Риме. Здесь похоронен Ките, погребен пепел Шелли и обрели вечный покой много англичан и других протестантов.
4
Благороднейших очертаний лестница ведет от Капитолия к церкви Санта-Мария-ин-Арачели, которая, как я уже говорил, стоит на месте храма Юноны. Здесь содержались знаменитые гуси, возможно в скрытом от посторонних глаз птичнике, а может быть, они победоносно расхаживали, подобно сегодняшним «римским гусям», в окрестностях Барселонского собора. Возможно, этих птиц держали для гадания. По мнению коллегии авгуров, любая птица могла подать tripudium, то есть знак, например, тем, как ела или как отказывалась от еды, и хотя для предсказаний обычно использовались цыплята, гуси, хлопающие крыльями, тянущие шеи, кивающие головами, пьющие воду, хватающие корм, трясущие хвостом, не говоря уже о широком диапазоне их вокальных данных — от сварливого кряканья до истерического кхеканья, — должно быть, считались несравненно лучшими предсказателями. Плутарх, который никогда не держал гусей, особо подчеркивает, что когда галлы пытались подняться на Капитолийский холм, гусей Юноны держали на осадном пайке, и, следовательно, они, истощенные и возбудимые, были всегда готовы поднять тревогу. По собственному опыту, тем не менее, я знаю, что гуси, даже если они просто нашпигованы едой, — прекрасные часовые, они будут гоготать и хлопать крыльями от любого необычного ночного звука. После того как гуси Юноны спасли Капитолий, от них уже можно было ждать чего угодно.
Римляне не забыли птичьего патриотизма. Чиновники министерства финансов признали, что первейшей обязанностью казначея является достойное содержание гусей, так что раз в год гуся, облаченного в пурпур и золото, торжественно проносили вокруг Форума в роскошном паланкине. К сожалению, этот замечательный спектакль был омрачен обычной римской жестокостью, ибо вокруг Форума проносили также собаку, распятую на дубовом кресте — в назидание всем собакам, которые не залаяли в ту ночь, когда галлы попытались подняться на Капитолийский холм.
Впервые войдя в церковь Санта-Мария-ин-Арачели, я почувствовал, что шагнул в Древний Рим. Разумеется, я оказался в огромном зале с колоннами, обычном для присутственного места или суда. В Древнем Риме было много подобных зданий, и ранние церкви — иногда не только тень древних камней, но их настоящее возрождение. Под открытым небом нелегко представить себе древние интерьеры, а старые церкви мгновенно даруют вам это впечатление.
Церковь Санта-Мария-ин-Арачели остается моим любимым ранним римским христианским храмом. Она сумрачна, и пространство мозаичного пола огромно. Двадцать две колонны, поддерживающие крышу, собраны из самых разных римских залов и храмов, так что они не одинаковые, а на одной из них видны слова «cubiculo Augustorum», [30] сообщающие о ее происхождении. Без сомнения, эти колонны были принесены на холм около 590 года, во времена Григория Великого, когда была освящена первая церковь в здешних местах. Пока святой Августин обращал жителей Кента, греческие монахи служили здесь обедню; четыре столетия спустя ее служили бенедиктинцы, но с 1280 года церковь перешла к францисканцам.
Интересно, где здесь сидел Гиббон, потому что именно в этой церкви он понял, в чем заключается дело его жизни. «Это было в Риме, 15 октября 1764 года, — писал он, — я сидел, размышляя, среди руин Капитолия в храме Юпитера, и пока босоногие монахи пели вечерню, мне пришла в голову мысль написать об упадке и разрушении этого города». В то время считали, что церковь Санта-Мария-ин-Арачели стоит на месте храма Юпитера. Гиббон, наверно, был бы приятно удивлен, если бы узнал, что находится на месте храма Юноны и слушает песнопения во славу Девы Марии именно там, где две тысячи лет поклонялись римской царице богов и людей. Я не раз представлял себе его, полного невысокого, возможно, в парике с косичкой, в табачного цвета сюртуке, бриджах до колен и с белоснежными манжетами. Босуэлл считал его «отвратительным, фальшивым, отталкивающим типом», но ведь именно так многие думали и о самом Босуэлле! Гиббону было двадцать семь лет, когда у него родилась мысль о книге, а когда последний том «Истории упадка и разрушения Римской империи» вышел в свет, ему исполнилось пятьдесят. Над последними томами он работал в Лозанне и описал «последний час перед освобождением от этого бремени». Это был день, а скорее ночь, 27 июня 1787 года, между одиннадцатью и двенадцатью:
 
Я написал последние строчки последней страницы у себя в саду. Положив перо, я несколько раз прошелся по своей berceau [31] под акациями, которые наряду с озером и горами образуют здешний пейзаж. Воздух был теплый, небо — чистое, серебряный диск луны отражался в воде, вся природа погрузилась в молчанье. Не стану скрывать, что был рад обретению свободы, а также известности, которая, возможно, должна была за всем этим последовать. Но гордость моя вскоре притихла, и меня охватила грусть: я как будто лишился общества старого испытанного товарища…
 
Гиббон, подобно Байрону, всего лишь посетил Рим как турист, и, казалось, у него не было желания возвращаться туда, где его впервые посетила мысль, которая заняла собою всю его жизнь и принесла ему долгую славу.
За углом церкви я обнаружил могилу человека, который в 1506 году нашел «Лаокоона» в своем винограднике. Это открытие вызвало такую сенсацию, что, как написано на надгробном памятнике, этот самый Фелис де Фредис имел право на память о себе по двум причинам: благодаря его собственным добродетелям и потому, что нашел «Лаокоона». Нам, видевшим так много репродукций и фотографий, трудно понять ажиотаж, охвативший двор папы Юлия II, когда статую открыли. Она была хорошо известна по описаниям Плиния, но, разумеется, никто ее никогда не видел. Франческо, сын Джулиано де Сангалло, который в то время был ребенком, описывал, как его отец и Микеланджело, взяв его с собой, отправились на место.