Пират

Открыв дверь, я увидел на пороге молодую рабыню, которую мы с Лесажем утром обнаружили в платяном шкафу. Она протянула мне ножны и сказала, что другие господа отдали ей это и велели постучать. Я говорю «сказала», но в действительности она объяснялась наполовину жестами. Она знала пару сотен испанских слов, и произношение у нее было таким скверным, что мне приходилось заставлять ее повторять некоторые слова по многу раз. Я спросил: «Как тебя зовут?» — и она ответила: «Сантьяга». Когда девушка закончила перевязывать мне правую руку, я сумел вытащить из нее настоящее имя — Азука.
Азука подошла к капитанской койке и приготовилась к тому, что, по ее разумению, должно было произойти дальше. Когда я велел ей уйти, она расплакалась. Другие женщины бьют ее, сказала она, и насмехаются над ней, поскольку мы убили ее мужчину. Думаю, главным образом над ней насмехались: я не видел никаких заметных следов побоев. Ни опухших глаз, ни разбитых губ, ничего такого. Так или иначе, я сказал, что меня это не касается и женщинам очень скоро надоест издеваться над ней.
Тогда она спросила, не возражаю ли я, если один из других господ станет ее новым мужчиной.
— Нисколько, — ответил я.
Как насчет того, который стоит у штурвала?
Я сказал, что ничего не имею против, только ей придется подождать, когда он сменится — то есть закончит свою работу.
Азука улыбнулась и вышла прочь.
Капитанская каюта располагалась прямо под ютом, как принято, и за кормовой переборкой проходили трубы якорных клюзов — поэтому я слышал почти весь разговор, состоявшийся наверху. Девушка не говорила по-французски, а Лесаж почти не говорил по-испански, но они поняли друг друга быстро, за считанные секунды, которые понадобились бы мне на шнуровку одного ботинка. Азука была голая, и, вероятно, это помогло делу.
Когда разговор закончился, я вложил свой новый кинжал в ножны, прицепил к поясу и внимательно осмотрел каюту. Оружейный рундук стоял под капитанской койкой, а ключ от него находился в связке, найденной нами ранее. Кроме четырех мушкетов, в рундуке ничего не было, пока я не положил туда оружие, подобранное на палубе после абордажа. Думаю, большинство абордажных сабель и пистолетов были выданы команде, как только корабль подошел к берегам Африки. На невольничьем судне всегда существует вероятность мятежа рабов.
Я много размышлял об этом по двум причинам. Во-первых, несколько членов команды заявили, что рабы попытаются напасть на нас, когда поднимутся на палубу. Я выводил наверх по шестнадцать невольников (то есть по две группы) зараз, поскольку боялся, что матросы правы. Я сказал: если шестнадцать безоружных мужчин, скованных между собой цепью, сумеют одержать верх над семью вооруженными мужчинами, значит, они заслуживают победы.
Во-вторых, я думал о том, чтобы как-нибудь ночью снять с них оковы и призвать к решительным действиям. По многим соображениям мне бы очень хотелось так поступить, но здесь существовали серьезные проблемы.
Целых пять!
Во-первых, на борту недостаточно пищи и воды, чтобы мы могли двинуться в обратный путь к Африке. Во-вторых, я не знаю их языка. И даже если бы знал, не факт, что они станут подчиняться мне. А так они даже не поймут моих приказов.
Дальше хуже: в-третьих, они не матросы. Если заштормит, мы не сумеем добраться до Африки и все на борту умрут.
Четвертая проблема совершенно обескуражила бы меня, не будь первые три достаточно серьезными. Команда признала меня капитаном. (Капитан Берт отправил со мной в плавание людей, проголосовавших за меня.) Если я освобожу рабов, все мои люди погибнут, не один только парень, которому я порезал нос, но также Лесаж и все остальные.
Вы наверняка уже догадались, в чем заключалась пятая проблема. Я окажусь в Африке без гроша в кармане, и, если капитан Берт когда-нибудь меня поймает, мне не сносить головы.
Значит — нет. Мысль хорошая, но такой вариант исключается.
Тем не менее я продолжал думать об этом. А если просто высадим рабов на побережье Мексики или Южной Америки и отпустим на волю? Во-первых, я сомневался, что сумею уговорить команду на такое дело. Они взбунтуются, как только поймут, о чем идет речь. Во-вторых, испанцы отловят всех освобожденных мной рабов, и они снова станут рабами. Следовательно, такой вариант тоже исключается. Мне придется доставить невольников в Порт-Рояль и продать там, поскольку ничего другого не остается.
Вознесенные к Богу молитвы не помогли, только заставили вспомнить священника в Веракрусе.
Обшарив глазами каюту, я увидел толедский кортик, добротный и острый. Я прицепил кортик к поясу — самое то, что надо. Также я нашел пару оселков, масло и еще всякую всячину.
Выйдя из каюты, я узнал, что один из ребятишек упал за борт. Если бы мы шли полным ходом, дело было бы плохо, но мы все еще еле ползли под топселями. Мы бросили в воду веревку, затащили мальца на палубу, а потом поставили внаклонку над пушкой и всыпали по первое число.
Затем я отправился на поиски Азуки. Лесаж прогнал девушку с юта, и найти ее оказалось весьма непросто. Я велел Азуке приказать матерям выстроить детей на палубе. Совместными усилиями мы объяснили, что любого, кто свалится за борт впредь, мы оставим на съеденье акулам. Вряд ли у меня хватило бы духа поступить так, но пираты точно не стали бы спасать тонущего. Не узнай я о случившемся своевременно, я бы уже ничем не смог помочь ребенку.
Скоро вахта закончилась, и Лесаж спросил, можно ли ему уединиться с Азукой в каюте старшего помощника. Конечно, сказал я, ведь он и является старшим помощником, покуда я не отдам иных распоряжений. Я сам встал у штурвала и приказал своей вахте — трем матросам — поднять паруса. Мы поочередно развернули паруса на фок-мачте, грот и бизани. Не сказать, что корабль после этого стремительно понесся, но скорость увеличилась с одного узла до трех. Я помню это, поскольку сам бросал лаг и делал запись в судовом журнале.
(Именно благодаря судовому журналу я понял, что произошло со мной после того, как я покинул монастырь. Все записи были датированы, разумеется, и год там значился не такой, как надо: он начинался не с двойки и нуля, а с других цифр.)
Лесаж делал то же самое: стопорил штурвал, бросал лаг и записывал показания в судовой журнал. Он также переворачивал песочные часы и бил в корабельный колокол, оповещая о конце вахты.
Данное обстоятельство и трудности, с которыми столкнулась моя вахта при поднятии парусов, заставили меня осознать, насколько нам необходимы дополнительные рабочие руки. Если начнется ураган, я отдам команду «свистать всех наверх!». Тогда у меня будет шесть человек. Иными словами, по два на каждую мачту, а я видел, как быстро налетают ураганы. Сухопутные люди считают, что ветер крепчает постепенно. Я это знаю, поскольку разговаривал с ними. Но они заблуждаются. Ураган налетает как девятиосный грузовик, и вам следовало принять меры еще десять минут назад.
Вскоре мужчины подошли к юту. От лица группы выступил Рыжий Джек, он подергал за козырек фуражки и сказал, что мы все товарищи по плаванию и он теперь старшина-рулевой, а по обычаю Берегового братства, они вправе открыто высказывать свое мнение, не опасаясь неприятностей.
— Держитесь вежливо, Джек, — сказал я, — и никаких неприятностей не выйдет.
— Капитан, мы не можем ни поставить, ни свернуть парус нормально столь малыми силами.
— Вы сделали все, что могли, Джек. Разве я орал на вас? Не орал. Я не сказал ни слова.
— Знаю, капитан, и мы вам признательны. Только мы просим вас поставить на работу всех рабов.
— Иначе мы свернем марс и грот и пойдем так, — сказал Бен Бенсон.
Я в любом случае хотел осмотреть рабов. Сделав это, я покачал головой.
— Мы потеряем слишком многих, а значит, выручим от продажи куда меньше. Надо доставить их в Порт-Рояль поскорее, пока у нас не кончились запасы воды.
Рыжий Джек кивнул. Маньян (парень, которому я порезал нос) за все время не произнес ни слова.
Я приказал отправить вниз рабов, находившихся на палубе, и вывести наверх следующую группу. Там был крупный мужчина, с виду сильный, и я велел Бену встать у штурвала, а сам попытался поговорить с сильным рабом. Он не знал никаких языков, но один раб в той же группе немного говорил по-французски. Я сказал последнему, что он может присоединиться к моей команде, если поклянется мне в верности. Он чуть не запрыгал от нетерпения, и я достал ключи и снял с него кандалы. Он опустился на колени и произнес клятву на своем родном языке (поклонившись мне раз двадцать, пока стоял на коленях), после чего я дал ему абордажную саблю. Звали мужчину Маху, но позже мы с Новией называли его Мануэлем.