Восстание на золотых приисках

У доктора Кенворти было что рассказать и о Калифорнии, и о конституции Британии и США, и о народном движении в Европе в 1848 году, во время которого погиб отец Козимы. Козима дополнила его повествование фантастическим описанием революции 1848–1849 годов, в котором не было ни начала, ни конца, и хотя Дик мало что понял из её слов, но всё же был глубоко взволнован.
К тому же миссис Вертхайм замечательно стряпала; Дику никогда ещё не приводилось пробовать блюда, какие она умела готовить; впрочем, даже у самой обыкновенной еды, поданной ею, был совсем особенный вкус.
— Вам нужно прибавить в весе, — сказала она с явным удовольствием. — То-то и оно. Прибавить в весе.
Она вернулась на кухню.
Мир теперь совершенно преобразился для Дика. Всё приобрело в нём новый смысл. Перед мальчиком открылись неведомые дали, и он больше не рассматривал то, что произошло в Балларате, как случайные беспорядки, вызванные обидами нескольких тысяч старателей. Он рассматривал их как звено в цепи непрерывных усилий, прилагаемых людьми во имя мира и справедливости.
Слушая, он думал именно об этом, хотя не мог найти слов для выражения своих мыслей. Происходило нечто великое, и сам он тоже был частью великого. Нечто великое потому, что все усилия добиться свободы каким-то образом объединялись, сплетаясь в силу, которая когда-нибудь станет необоримой.
— Я полагаю, — сказал Кенворти, выставляя вперёд челюсть, — что мы никогда не достигнем полностью того, к чему стремимся. Люди с незапамятных времён кричат о свободе, и всё-таки они ещё очень далеки от неё. Однако всякая малость идёт на пользу дела. Я верю в это. Одно добавляется к другому. И наступит день, когда правда победит. Но даже если этого и не случится, всё равно мы должны продолжать борьбу. Именно борьба делает нас свободными.
— Довольно людям быть рабами, — прервала его Козима, подпрыгивая на софе от распиравшего её желания высказаться. — Я презираю рабов!
— Вы совершенно правы, мисс, — сказал Кенворти. Он снова повернулся к Дику. — Мы свободны, пока боремся, даже если через тысячу лет о нас скажут: «Эти бедняги все были тогда рабами». Да, молодой человек, такова моя философия. Зарубите её себе на носу.
Дик, наотрез отказавшись носить и дальше женское платье, снова надел рубашку и штаны. Однако миссис Вертхайм требовала, чтобы без блузки и чепца он и думать не смел подходить к окнам.
— Кто-нибудь обязательно заметит вас. Вы не женщина, поэтому не знаете, что такое соседи. Женщина, да ещё вдова, сразу поняла бы всё. А впрочем, может, вы и понимаете, раз у вас есть мать; и, надо думать, вы иногда слышите, что она говорит? Большинство людей и живёт-то главным образом на свете для того, чтобы говорить, говорить, говорить, особенно в таком маленьком городке, и если не поостеречься, все они начнут болтать: «У миссис Вертхайм живёт молодой человек, кто бы это мог быть?» И они придут одолжить соли, или спичек, или ещё что-нибудь и скажут: «А кто будет ваш новый жилец, миссис Вертхайм? Не правда ли, красивый парень?» — и всё это с улыбочками, и не успокоятся, пока не докопаются до всего. Но я всюду рассказываю, что к Козиме приехала из Мельбурна подруга, а так как у неё никаких подруг нет…
— Не желаю никаких подруг! Не стану заводить подруг! Противные девчонки!— сверкая глазами, выпалила Козима.
— Как раз это я и хотела сказать, Козима. Зачем тебе нужно было обязательно ввернуть своё слово? Так вот, молодой мистер Престон, поскольку у Козимы нет подруг, никто не станет совать сюда нос, чтобы узнать, которая из них приехала.
Итак, Дик обещал не подходить к окнам, не болтаться в коридоре, не ходить на кухню и не выглядывать во двор. А Козима обещала не выпускать его из виду, чтобы он не забыл об этом.
Позднее в тот же день в городке началось смятение, послышался гул голосов, издалека доносились глухие выстрелы. Кенворти ещё не возвращался, а миссис Вертхайм не разрешила Козиме выйти из дому и разузнать, в чём дело.
— Чем меньше мы будем привлекать к себе внимания, тем полезнее для нас, — сказала она.
Козима и Дик затеяли страстный спор о том, что именно случилось. Дик предполагал, что между конной полицией и старателями произошла небольшая стычка. Козима держалась же мнения, что произошла всемирная революция, направленная против всех тиранов и рабовладельцев. Миссис Вертхайм сказала, что она не видывала такого возбуждения со времени скачек во Флемингтоне, на которых была год назад.
Однако около десяти часов вечера явился Шейн, и Козима сразу же бросилась к нему, требуя, чтобы он подтвердил её догадку о событиях этого дня.
— Вы могли бы ошибиться и сильнее, — сказал Шейн. — Дела идут неплохо. Губернатор прислал войска, чтобы запугать нас. Ребята забросали камнями полицейских и атаковали солдатню из Мельбурна, хотя у тех с собой были две пушки. Это было в лощине Уорренхайт. Они отрезали обоз и перерыли несколько повозок в поисках ружей и патронов. Но, к сожалению, им не повезло. Там было только продовольствие и обмундирование и всякие такие вещи. Они преследовали войска почти до ворот правительственного лагеря. Но потом оттуда на них ринулись конные полицейские и ранили нескольких наших. Мы отошли, а солдаты залезли обратно в лагерь, и, надо сказать, вид у них был плачевный.
— Сколько вы убили? — с восхищением спросила Козима.
— Ну, чтобы быть точным, мисс, — сказал Шейн, — должен признаться, — ни одного. Хотя нескольких ранил.
— Они наёмники тирании! — воскликнула Козима, и глаза её засверкали.
— Ну-ну, не растравляй себя, а то у тебя будет несварение желудка, — сказала миссис Вертхайм. — Я бы не позволила тебе есть и яблочный пирог и драчену, да ещё после ростбифа, если б знала, что ты потом договоришься до такого состояния. Теперь ты не будешь спать целый месяц.
— Неправда! Отвратительная неправда! — ответила Козима и добавила с торжеством: — Я никогда не сплю. Я и не думаю спать, пока не будет провозглашён Свободный Мир.
— Осторожнее на поворотах, — сказал Шейн, почёсывая затылок. — Мы сделаем всё для вас, что сможем, мисс, но вам придётся туговато, если на это потребуется год или вроде того.
— Но ведь года не потребуется, правда? — обратилась Козима к Дику.
Дик покраснел.
— Конечно, нет.
Он знал, что Шейн в душе смеётся над ним, и хотя готов был признать, что высокие принципы Козимы выглядели иногда ребяческими в применении к действительности, всё же не мог согласиться с Шейном и миссис Вертхайм, которые явно считали их смешными.
— Ну, оставим пока политику в покое, — сказала миссис Вертхайм. — У меня в печке вкусный пирог, и, может быть, мистер Корриген согласится разделить с нами наш скромный ужин.
— Безусловно, — отозвался Шейн, — и вот доказательство моей правоты, когда я говорил, что у вас золотое сердце и проницательность патера Мак-Гайра. Впрочем, прошу прощения, вы, наверно, не знаете его. Он был священником в моей деревне и нагонял на меня ужас в детстве, потому что от него нельзя было ничего утаить. Никогда не забуду дня, когда я стоял, дрожа, перед ним, а он орал: «Не вздумай врать, Корриген, говори, что ты прячешь в шапке!» Я ему говорю: «Ваше преподобие, там только большая картофелина, которую я подобрал на дороге», — а он в ответ: «Теперь я понимаю, почему у меня так плохо уродился картофель». Ох, он был великий человек!
— И молодому мистеру Престону тоже надо перекусить. — Миссис Вертхайм благожелательно улыбнулась. — Он растёт и нуждается в питании. Ему это необходимо. В его возрасте нужна пища, которая укрепляет кости.
— В моём тоже, — сказала Козима.
— Ни в коем случае, — возразила миссис Вертхайм. — Ты и так съела больше, чем нужно, и теперь не будешь спать всю ночь.
— У меня столько же костей, сколько у него, — возмутилась Козима. — Если вы не дадите мне есть, я больше никогда не буду заниматься музыкой. Изрублю топором фортепиано. Убью учителя, пусть даже это будет милый и добрый герр Бромбергер и пусть у него будет пятеро детей, которых я ненавижу!