Вперед, на Запад!

— Эй, ребята! Эй! Дуй сюда, тритон [33], и выноси сюда свободу морей.
Тритон, ревущий в рог, вытащил большую раковину, полную соленой воды, и торжественно вручил ее Эмиасу, который опустил в нее золотой и вернул ее лишь после того, как Гренвайль сделал то же.
— Эй, адмирал Дик! — закричал Нептун, который был уже порядком под хмельком. — Видно, в тебе настоящее английское сердце, не то, что вон в тех, которые стоят рядом и ухмыляются, словно испанская обезьяна, проглотившая шпагу.
— Спасибо. Стань-ка подальше, малый: от тебя отвратительно пахнет рыбой.
— Все хорошо пахнет на своем месте. Я отправляюсь домой.
— Я думал, ты был там все время, ведь тебе уж море по колено, — заметил Карри.
— Я — настоящий морской волк, не то, что ты, сухопутная крыса! Ты зачем строишь глазки мистрис Солтэрн, в то время как моя голубка из Бэруффа играет в орлянку испанскими дублонами?
— Ступай к черту, бездельник! — закричал в бешенстве Карри, так как Нептун затронул его больное место. И не только щеки Эмиаса Лэя покраснели при этом намеке.
«Владыка морей» покатился дальше, и шествие кончилось.
Лишь только представился удобный случай, Эмиас, нахмурясь, спросил своего брата Франка, где находится Рози Солтэрн.
— Кто? Дочь мэра? Я полагаю, у своего дяди в Килькхэмптоне.
Лукавый мистер Франк сказал Эмиасу правду, но в то же время, опасаясь непредвиденных случайностей, умудрился сказать как можно меньше правды. Франк не рассказал своему брату, как он два дня тому назад умолял Рози Солтэрн появиться в роли нимфы Торриджа.
Она бы охотно приняла эту честь, не имея ничего против того, чтобы показать свое личико, ни против прочтения стихов, ни против репутации магнита Северного Девона. Но ее отец помешал веселой затее решительным запрещением и, невзирая на слезы, отправил дочку к дяде на Атлантическое побережье. Затем старик приехал в Бэруфф и вместе с мистрис Лэй смеялся над всей историей.
— Я слишком горд, чтобы позволить кому-нибудь сказать, что горожанин Симон Солтэрн посадил свою дочь на шею сыну знатной леди.
— И по правде сказать, мистер Солтэрн, наши юноши достаточно ссорятся ежедневно из-за ее милого личика и без того, чтобы делать ее королевой турнира.
Последнее было совершенно правильно, так как за три года отсутствия Эмиаса Рози Солтэрн превратилась в восемнадцатилетнюю девушку такой красоты, что половина Северного Девона была без ума от «розы Торриджа», как ее прозвали.
Бедный мистер Билль Карри, который всегда говорил правду не подумавши, однажды, когда старый Солтэрн раздраженно спросил его на байдфордском рынке, «какого черта он строит глазки его дочери», ляпнул перед всеми окружающими:
— А какого черта вы, старина, суете такое яблоко раздора в нашу веселую компанию? Раз вы выбрали себе такую дочь, вы должны терпеть связанные с этим последствия.
На это мистер Солтэрн довольно резко ответил:
— Ни я не выбирал ее, ни вы, мистер Карри.
Однако война за «розу Торриджа» продолжалась. Не проходило недели, чтоб в комнату Рози не был доставлен таинственной рукой какой-нибудь знак внимания. Все это она прятала с простодушием провинциальной девушки, получающей от подношений большое удовольствие, и спокойно принимал все комплименты, вероятно, потому, что под влиянием своего зеркала видела в них не более, как заслуженную дань.
И вот теперь, в довершение общего смятения, вернулся домой молодой Эмиас Лэй, влюбленный более, чем когда-либо. Это чувство в нем было особенно сильно, потому что, кроме матери, ему не о ком было думать, и он был чист душой, как новорожденный младенец.
  
Глава третья
 
О ДВУХ ДЖЕНТЛЬМЕНАХ ИЗ ДОЛИНЫ, О ТОМ, КАК ОНИ ОХОТИЛИСЬ С СОБАКОЙ И КАК УПУСТИЛИ КРАСНОГО ЗВЕРЯ
 
Эмиас спал в эту ночь глубоким, но беспокойным сном. Его мать и Франк, склонившись над его изголовьем, видели, что его мозг полон множеством видений.
И не удивительно — в довершение ко всему возбуждению сегодняшнего дня Эмиасом странно овладело воспоминание о Джоне Оксенхэме. Весь вечер, сидя в комнате с низкими окнами, где видел его в последний раз, Эмиас, сам себе удивляясь, вспоминал каждый взгляд и каждое движение исчезнувшего искателя приключений. Затем он пошел спать, но работа воображения возобновилась во сне. В конце концов Эмиас увидел, что неизвестно почему плывет на запад, на заходящее солнце. Он гонится за крошечным парусом — и это парус судна Оксенхэма. Эмиас испытывал давящее чувство, что если он не подойдет вовремя, произойдет нечто ужасное, но его корабль не двигался с места, а он все старался плыть и старался представить себе, что плывет. Солнце село, и все кругом погрузилось во мрак, а затем поднялась луна, и неожиданно корабль Джонса Оксенхэма оказался рядом с кораблем Эмиаса. Паруса на судне Оксенхэма были разорваны, а борта сгнили, и из них сочилась смола. Но что значит эта темная полоса вдоль грот-реи? [34] Ряд повешенных! О ужас! С нока близко над ним висит труп Джона Оксенхэма. Он смотрит вниз мертвыми глазами и манит и указывает, как будто показывая Эмиасу дорогу, стараясь что-то сказать, не может и вновь указывает назад, туда, откуда плывет Эмиас. И когда Эмиас оглянулся назад, всюду над ним была снежная цепь Андов [35], залитая лунным светом, и он знал, что снова находится в Южных морях и что вся Америка лежит между ними его домом. А труп снова указывал ему назад и смотрел на него страдальческими глазами, и его губы старались поведать какую-то ужасную тайну. Эмиас с криком вскочил, проснулся и увидел, что лежит в маленькой сводчатой комнате в дорогом старом Бэруффе и уже брезжит серое осеннее утро.
Лихорадочно возбужденный, Эмиас напрасно старался вновь заснуть. После часа метания он встал, оделся и отправился купаться к своему излюбленному старому каменному рифу.
Вбирая в себя крепкий соленый воздух, Эмиас разделся и бросился в волны. Он нырял и кувыркался и сильными руками разбрасывал пену, пока не услышал, как кто-то зовет его с берега. Взглянув вверх, он увидел стоявшую на краю плотины высокую фигуру своего кузена Евстафия. Эмиас был наполовину разочарован этим появлением. Влюбленный по уши, он всю дорогу сюда мечтал о Розе Солтэрн и не нуждался в спутнике, который помешает ему мечтать о ней по дороге обратно. Однако Эмиас не видел Евстафия три года, и из простой вежливости следовало вылезть и одеться, пока его кузен гуляет взад и вперед.
Евстафий Лэй был сыном младшего брата мистера Лэя из Бэруффа. Этот брат был более или менее оторван от своей семьи и своих соотечественников, так как он был папистом. [36] Он жил в стороне от большой дороги в громадном шатающемся темном доме, называемом «Чепл», в приходе Мурвинстоу, недалеко от дома Ричарда Гренвайля в Стоу.
Когда ревностный пастор из Мурвинстоу, открыв, что в Чепле происходят папистские обедни и идолопоклонничество, принес жалобу сэру Ричарду Гренвайлю как ближайшему мировому судье и предложил ему прибегнуть к акту Елизаветы четырнадцатого года [37], Ричард только основательно выбранил его за фанатическую нетерпимость и приказал ему заниматься собственными делами, если он не хочет, чтобы стало слишком жарко на его месте. Этому предписанию (в те времена светские власти крепко держали в руках власти духовные) достойный пастор сразу подчинился — ведь, в общем, мистер Томас Лэй исправно платил свою десятину.
И пастор спокойно продолжал поедать обеды мисстрис Лэй и делал вид, что ему известно призвание старого отца Франциска, которой сидел против него в одежде мирянина и называл сесн преподавателем молодого Лэя.
Но эта зловещая птица имела власть над совестью бедного Лэя — отца Евстафия. Власть дала патеру земли, прежде принадлежавшие аббатству Хартланда. [38] Многие вместе с Томасом Лэем чувствовали, что рента аббатов отягощает их кошелек. И, как Джон Булль [39] обычно поступает в затруднительных случаях, шли на компромисс и делали вторую глупость — баловали чужеземных священников и потворствовали или притворялись, что потворствуют их заговорам и интригам или отдавали своих сыновей в виде искупительной жертвы на воспитание в духовные семинарии в Дуэ, Реймс или Рим. [40] Евстафий Лэй, которого отец послал в Реймс, чтобы из него сделали лжеца, и был этой искупительной жертвой. Евстафий стал великолепным лжецом. От природы он был неплохой малый, но им рано овладел этот порок: попы подметили в нем смутный истерический страх перед невидимым и одновременно склонность к лицемерию, которое всегда свойственно суеверным людям, и ловко использовали эти свойства для воспитания в нем лживости.