Иоанн Мучитель

— Чтой-то ныне государь разошелся. Подумаешь, пяток изб полыхнуло, — хмыкнул подьячий Орех. — Не царское это дело — поджогами заниматься.
— Он все правильно сказал, — вступился за Иоанна старик Егоза. — Не царское, коль Суздаль горел бы какой-нибудь, али там Торжок, либо Тверь, а не Москва-матушка. Опять же Арбат  [19]палят, а он уж больно близехонько к городу стоит. Коль займется от недогляда, дак ветерок ишшо дунет, огонь вмиг чрез стены перелетит.
— Можа, людишек послать? — зевнул Орех.
— Спрос за недогляд не с них — с нас будет, — вздохнул Егоза. — Потому и надо самим все доглядеть. Чичас поделим поровну да пойдем. Да гляди на кружало  [20]не загляни, как прошлый вечер. Я однова промолчал, а боле не собираюсь. Давай досасывай свое пивцо с баклажки, да ныне чтоб ни-ни больше, — и добродушно проворчал: — И когда ты только угомонишься, племяш.
Царь между тем уже вышагивал перед вытянувшимися в струнку подьячими Разбойного приказа. Иоанн и сам чувствовал, что Земский двор не просто перекладывает свою вину на плечи соседей, а так оно и есть на самом деле. Те в ответ на расспросы лишь смущенно помалкивали, стараясь не смотреть в глаза государю. Наконец, так и не добившись от них ничего путного, Иоанн обреченно махнул рукой — мол, идите уж, чего там. Все с облегчением ринулись кто куда, норовя забраться в самый дальний уголок избы, но большинство подались на улицу — в тесном помещении приказа, как ни прячься, все едино сыщут.
Государь рассеянно посмотрел по сторонам, провел пальцем по цветному сукну одного из столов, с отвращением покосился на старый кожаный тюфяк, лежащий на скамье вместо полавошника, повертел в руках глиняную чернильницу с торчащими из нее гусиными перьями и уже повернулся, чтобы уходить, но тут ему заступил дорогу один из подьячих.
Иоанн недоуменно нахмурился, глядя на его согнутую в поклоне спину, но тут же посветлел лицом, опознав кланяющегося. То был Андрей Щелкалов — еще одна находка государя, которой он мог по праву гордиться. Совсем юный — и двадцати пяти годков не исполнилось, — он отличался необыкновенной работоспособностью и умением. Царь доподлинно ведал, отчего за последние пару лет вдруг так сильно изменился в лучшую сторону слог всех докладов Разбойного приказа, которые зачитывал на заседаниях думы возглавлявший приказ дьяк Шлепа. Писал их только Андрей, и все они отличались выверенным слогом, где каждое словцо аккуратно и ровно ложилось в строку — ни убавить, ни прибавить.
— Поберечься бы тебе, государь, — негромко произнес Щелкалов.
— Ты это о чем? — насторожился Иоанн.
— О поджигателях, — пояснил Андрей и кивнул в сторону двери, за которой обычно сиживал Щепа.
Зашли вовнутрь. В чулане  [21]дьяка обстановка была немногим лучше прочих помещений. Разве что на столе сиротливо стояла не глиняная, а серебряная чернильница, да сундуки и лубяные короба, расставленные вдоль стен, обтянутых сукном, выглядели покрепче, да поновее тех, что стояли у подьячих.
Отсутствию хозяина чулана Иоанн не удивился. Была у трусоватого Щепы эдакая медвежья болезнь, всякий раз приключавшаяся при виде государя, поэтому он, от греха подальше, как только ему успевали сообщить заранее о том, что царь идет в приказ, исчезал, сбегая на подворье. Рассуждал дьяк следующим образом — только для того, чтобы похвалить, государь бы к нему ни за что не направился. Коли едет, стало быть, где-то в его ведомстве непорядок. Ну а для распекания есть и Андрюша Щелкалов. Авось, Иоанн Васильевич к нему милостив, да тот и сам может мудрое словцо в свое оправдание сыскать, так что пускай уж на молодого и ярится.
— Ну, и что ты мне хотел поведать… тайного? — усмехнулся Иоанн.
— Мы тут с молодшим братом Васькой обговорили промеж себя, кумекали и так и эдак, и порешили, что не так просто Арбат жгут.
— Народишко, кто бы Китай-город ни палил — все едино супротив тебя на смуту не поднять. Люб ты Руси, государь. Она сама кому хошь за тебя глотку раздерет, — вмешался сам Васька, вынырнув из-за спины брата. Был он на полголовы ниже старшего, но такой же сухощавый, поджарый, серые глаза смотрели озабоченно.
— Тогда почто палить? — не понял Иоанн.
— Вот мы и мыслим — выманивают тебя государь из палат твоих. Потому и жгут Арбат, что он рядом. Ведают, что не утерпишь ты, отважишься на пожар выехать, дабы присмотреть, как там его тушат, — вновь взял слово Андрей.
— И кому ж я поперек дороги встал? У кого мысль ворохнулась на божьего помазанника руку поднять?
— Так это ведь ты для Руси помазанник. Для иных прочих, прости уж за дерзость, ты не более, яко властелин, кой на их державу умышляет, а таковых ныне в Москве изрядно.
— Так опросить надобно, проверить всех. Вы ж на то тут и поставлены.
— Тяжко, — сознался Андрей. — Мы у себя не всех ведаем. Лучше всего у Висковатого бы списки затребовать.
— А он их ни в какую не дает, — вновь не утерпел и встрял младший Щелкалов. — Сказывает-де, мол, посольские людишки — не нашего ума дело, и разбоем умышлять им несподручно. Тут, мол, надобно из своих искать, а не иноземцев в кознях обвинять.
— Вообще-то он тоже прав, — задумчиво произнес Иоанн. — Им оно и впрямь не с руки.
— Самим — нет, — возразил Андрей. — И мы с братом не верим, будто кто из них с кресалом по Арбату бегает. Но ежели злато в калите есть, то и подговорить можно. Вспомни, государь, яко круль Казимир супротив твово деда покойного умышлял, и сам поймешь, что мы с братом дело глаголим.
О том, что тогда произошло, царь слышал лишь краем уха. Вроде бы польский король Казимир подослал к его деду Иоанну Васильевичу князя Ивана Лукомского, тоже исконного Рюриковича. Подослал не просто, но с коварным умыслом убить или отравить. Лукомский поклялся исполнить, для чего прибыл в Москву якобы попроситься к Иоанну Васильевичу в службу. С собой в Москву он привез яд, приготовленный в Варшаве, и, будучи обласкан, как перебежчик, действительно был принят великим князем. Каким образом и кому удалось проведать истинную цель его приезда, царю не рассказывали — наверное, и сами не знали, — но оно и не важно. Главное, что когда его взяли под стражу, то сразу нашли яд. Несостоявшийся отравитель кончил плохо — его вместе с пособником, толмачом поляком Матиасом, сожгли в клетке на берегу Москвы-реки.
А Андрей не унимался, продолжая жаловаться:
— Тут ведь всякое может приключиться, потому и искать татей повсюду надобно. Из головы ни единого следочка выбрасывать негоже. К тому ж на тех из татей, кто ныне в Москве обретается, мы с брательником такой бредешок накинули — со всеми уж по-свойски покалякали. Васька и вовсе вполглаза последние три дня спит — по полночи из Пытошной не вылазит, чтоб самому дознаться.
— И что?
— Чистые они, государь. Так, по мелочи стянуть что-нибудь или, как они сказывают, на сухом бережку рыбки половить — это одно, а избы жечь… Чай, не дураки какие — беду на себя накликать. Ведают, что за такое не кнут — плаха уготована, а они на нее не торопятся. Остается иноземный люд, но тут Висковатый надобен, а он чванится.
— Ох не любишь ты его, Ондрюша, — усмехнулся Иоанн.
Старший брат потупился, но ненадолго. Вскинув через несколько мгновений голову и глядя прямо в глаза царю, произнес:
— А за что мне его любить? Чай, не сват, не брат. Умен — то да. Но и меня с братом поучать не надобно. Сиди у себя в Посольском, чистюля, а в наши дела не встревай, — вырвалось у него накопившиеся против Висковатого раздражение. — Иноземные державы и прочие важны — кто бы спорил, одначе заноситься тоже не след. Я так мыслю, что когда внутри державы нестроение, да тати шатучие середь бела дня грады палить примутся, то и ему не в пример тяжельше с послами говорить станется, так что и мы — не пятое колесо в телеге.
— Ладно, — махнул Иоанн. — Ищите. А Ивану Михайловичу объявите, что списки дать надобно и на то воля моя царская. Щепа-то хворает все? — закончил он насмешливо.