Иоанн Мучитель

Правда, после каждой казни, как правило, наступало временное затишье. Подобно вампиру, Иоанн становился вялым, сонным, благодушным и на пирах весело шутил, нимало не чинясь и не высокомерничая. Но потом к сердцу вновь подступала какая-то неизъяснимая тоска, все начинало казаться отвратным: слуги нерасторопны (Подменыш распустил), собеседники скучны (ну и рожи!), а кушанья пресны и невкусны — кусок в горло не шел. Требовалось срочно подсолить их, и не той солью, что белая и сыпучая, но иной — красной, густой и ароматной.
Те из угодников, что поумнее, уже подметили, если во время пира у царя начинают нервно подрагивать ноздри широкого ястребиного носа, а белки глаз мутнеют, и на них появляются тоненькие красноватые прожилки, то лучше к нему не подходить, ибо чревато. Два этих верных признака неоспоримо показывали, что царь ищет. Кого он найдет на сей раз, в кого упрется его зловещий взгляд, не знал никто, да, пожалуй, и он сам.
Впрочем, это только на первый взгляд казалось, что все жертвы — после того как с родом Адашева было покончено — выбирались им бессистемно, методом тыка. Случалось, конечно, и такое, но далеко не всегда. Помимо наслаждения царь еще и извлекал из своей жестокости пользу, потому что должен же кто-то отвечать за то, что начатая Подменышем война с Ливонией так и не завершена. Более того, все успехи в этой войне как раз приходились на правление двойника, а не истинного Иоанна, а это уже и вовсе никуда не годилось.
Получалось, что, даже будучи мертвым, незримый Подменыш одолевал его и, словно насмехаясь, предлагал сравнить, что было раньше и что теперь. Иоанну было обидно, но он ничего не мог с этим поделать, потому что факты не люди. Факты не могут сгибаться в подобострастном поклоне и говорить то, что угодно самому христианнейшему из всех государей. Вместо этого они сухо и беспристрастно излагают то, что есть на самом деле.
Легко сказать: уничтожить и превзойти, а попробуй-ка сотворить это на деле. С одежей и мебелью куда как легче. Конечно, кое-что изготавливалось далеко не сразу, не раз приходилось ждать, но все равно со временем все делалось — дай лишь срок. С печатями и троном, несмотря на всю тупость Висковатого, дьяк вроде бы тоже управился, а вот с прочим…
Казалось бы, совсем пустячное дело и то не поддавалось. Взять к примеру церкву, что воздвигли люди Подменыша. Храм Покрова пресвятой богородицы получился и впрямь такой прекрасный, что у глядевшего на него впервые зачастую глаза заволакивались непрошеной слезой.
Не зря, ох, не зря дожидался Подменыш псковских мастеров Барму и Посника, занятых возведением церкви в небольшом сельце близ Коломенского. Само сельцо образовалось после того, как Подменыш повелел разместить поблизости от себя своих дьяков, подьячих и прочий люд, чтобы иметь возможность, проживая на природе, заниматься делами и в то же время не держать на подворье такую толпу приказных людей.
Уже спустя год после того, как они там разместились, Подменыш пришел к выводу, что и толпиться во время богослужений в его церкви, которую повелел поставить в честь рождения первенца Василий III, им тоже ни к чему. Заботился не о себе — об Анастасии Романовне, которой был не по душе тяжелый чесночно-луковый дух, зачастую смешанный с сочным перегаром, который оставляет после себя приказный народец.
Узнав, кто возводил ее, он повелел найти того же псковского мастера по прозвищу Посник и уговориться с ним о возведении небольшого каменного храма на холме, что высился сразу за оврагом, отделявшим Коломенское от места, где проживали слуги. Посника нашли, но он был занят, хотя царя все равно уважил — посоветовал пригласить своего друга и сподвижника Барму.
Подменыш предполагал во избежание крупных расходов поставить нечто небольшое. Будет где помолиться да перекреститься — и ладно. У Бармы была иная точка зрения. Когда царь понял его задумку, останавливать строительство было уже поздно — оставалось только наблюдать.
Увиденное же неожиданно заворожило государя. Чувствовалась в возводимом пятиглавом храме не просто красота, но сила сильная, которая бурлила, выплескиваясь наружу через причудливые изломы зигзагов, стремясь схлестнуться в решительной схватке с неким извечным покоем. Храм за счет своего центрального восьмерика, башнеобразным столбом безраздельно царящего над остальной четверкой, даже чем-то походил на замок и в то же время был истинно русским.
Потому государь и не торопился с приказом о строительстве еще одного храма, который пообещал митрополиту в честь победы над Казанью — дожидался, когда Барма завершит начатое да вернется из Ростова Посник. Правда, вместе они никогда не трудились, да и рискованно это было. Тут двух баб у одной печи поставить, и то скандал неизбежен — непременно свои горшки не поделят, а о мастерах говорить и вовсе не приходится. Каждый к своей задумке тяготеет, каждый стремится свое утвердить.
Но очень уж хотелось государю скрестить два храма — тот, чей купол стройно и уверенно восходил к небу в его Коломенском, и тот, что вырос по соседству, за оврагом на холме, поражая буйством и силой. Выйдет что-либо путное из этой затеи — он и сам не ведал, но — хотелось, и все тут. Потому и не оставлял своим вниманием мастеров, особенно поначалу. Чудно говорить, но если бы не государь, то и дело выступавший в их спорах третейским судьей, может, они, окончательно разругавшись, так и разбрелись бы, ничего не возведя.
Наконец урядились полюбовно. Половину куполов возводит Посник, а вторую половинку — Барма. Выходило поровну, поскольку храм насчитывал как раз восемь престолов  [31]. Именно столько заказал государь после совета с митрополитом. В центре главный, который Барма великодушно уступил Поснику, как старейшему, а вокруг него еще семь, как и пожелал Иоанн, потребовав, чтобы хватило боковых приделов для каждого святого, чьи праздники выпали на решающие дни Казанского похода, да к ним в придачу еще три главных. Из них два — Троицы и Покрова, потому как богоматерь и Троица покровительствуют Руси. Последний же сделать входом в Иерусалим в память о возвращении русских ратей в Москву.
— Осемь церквей проще содеять, — вздохнул Барма.
— Проще, — согласился Иоанн. — Но потому и хочу я, чтобы они все вместе были, яко Русь в том походе. Бок о бок стояли, друг дружку не затеняли, но слитно.
— А в честь каких именно святых? — полюбопытствовал Посник. — То не ради пустого любопытства вопрошаю — для дела. Может статься, и в самом творении нашем намек на них дадим.
— Вот в месяце зареве  [32], числом тридцатого, одолели мы царевича Япанчу, а в сей день почитают пустынножителя Александра, что на речке Свири монастырь основал. Посему пусть и во храме будущем будет его престол наособицу, — начал перечислять царь, вспоминая слова Макария. — Спустя время взорвали мы Арскую башню Казани. И было это в день Григория Армянского. Ему тоже престол надобен. Казань пала в день Куприяна и Устиния — им опять же наособицу. Ну и батюшку моего помянуть не помешает. Он, как известно, пред смертью монашеский чин принял и в домовину с именем Варлаама лег, потому Варлаамовский придел надобен. Все ли уразумели?
Мастера молча поклонились и вышли, держа под мышками пачки дорогущей александрийской бумаги, которую им выделили специально для работ. Спустя неделю одна из пачек почти кончилась, а храм все никак не выходил. Ну не ставились у них эти купола, как им того бы хотелось. И так и сяк крутили мастера, но все без толку — что-то все время выпадало, что-то не укладывалось — хоть тресни.
Одно хорошо. Не зря в народе присказка есть: «Не было счастья, да несчастье помогло». В самую точку оно тут угодило. Решая задачу, мастера забыли все свои первоначальные раздоры и разногласия да так крепко сдружились — водой не разольешь. Это их общая беда так сблизила, которая решаться не хотела.
Барма, пока с ней мучился, полпуда сбросил. Но он-то мужик кряжистый, ему такое не страшно, а вот Посник, который и получил-то свое прозвище за то, что каждое новое строительство начинал не иначе как с поста, длившегося когда денек-другой, а когда и пяток дней, вовсе исхудал — кожа да кости остались. Да и то сказать — поголодай-ка две недели, вкушая одну воду, и поглядим, что от тебя останется. Может, она как освященная ума и впрямь придает, да брюхо-то ею не насытишь.