Тайная история Леонардо да Винчи

Потому что собор снился ему.
Однако содержание снов ускользало из памяти Леонардо.
— Когда твой отец поговорит с Николини? — спросил Леонардо у Джиневры. — Если он промедлит еще немного, картина будет закончена!
Говоря эти слова, он тщательно выписывал каждую из можжевеловых игл, что образовывали темный фон вокруг ее лица. Джиневра пригладила волосы. Хотя они занимались любовью час назад, на лице ее все еще горел румянец и оно чуть припухло, словно ее, не оставляя синяков, отхлестали по щекам.
— Он не говорит со мной о таких вещах, — сказала она.
— Ты не умоляла его?
— И ты поставишь меня в подобное положение? Ему это трудно. Неужели ты не можешь потерпеть еще чуть-чуть, Леонардо? Мы всю жизнь будем вместе.
— А пока должны встречаться, как воры.
— Воры мы и есть, — словно про себя проговорила Джиневра.
— Прости, — сказал Леонардо. — Уверен, что твой отец сделает все возможное, когда сочтет нужным.
— Он желает нам счастья, Леонардо. Ты же знаешь, как он относится к тебе. Но это все превыше его сил. Он не двуручен и не вероломен, он добропорядочен и прост. Добрый торговец — нет, прекрасный торговец. Злая судьба почти сломала его, но, обещаю тебе, более он никогда не окажется в нищете!
Она повысила голос, словно отвечала оскорбителю, но вдруг осеклась и, расплакавшись, отвернулась от Леонардо. Он оставил картину и опустился на колени подле Джиневры.
— Я могу подождать, — прошептал он, целуя ее. — Я не стану больше расспрашивать тебя.
— Прости меня, — пробормотала она, вытирая глаза и нос рукавом с кисточками; но когда ласки Леонардо стали настойчивее, мягко отстранилась. — Нет, Леонардо, не время. С минуты на минуту здесь будет мессер Гаддиано, чтобы сменить тебя.
Леонардо кивнул; однако ему было тревожно, потому что Симонетта не смогла увидеться с ним прежде, чем он встретился с Джиневрой. Что могло случиться? Размышляя над этим, он спросил:
— Хочешь сказать, что Гаддиано заменит меня? — и с преувеличенным пылом прижался к Джиневре.
Она хихикнула:
— Ты получил довольно. Не может быть, чтобы ты все еще…
— Хочешь потрогать мой гульфик?
— Не рискну: еще, чего доброго, кое-что сломаю. — Она игриво оттолкнула его. — Леонардо, ну пожалуйста!
— Но ты же всегда требуешь у меня доказательств.
— Доказательств? Чего?
— Моей верности. Был бы я таким голодным, если бы в моей постели была еще одна женщина?
— Я бы ничуть не удивилась — судя по тому, что о тебе болтают.
Он скорчил оскорбленную гримасу.
— Ты это серьезно?
— Нет, — сказала Джиневра. Потом поднялась, взяла Леонардо за руку и через комнату подвела к картине. — Я хочу взглянуть, что ты успел сделать сегодня.
— Испортил красивую девушку.
— Ну вот еще, — сказала она, внимательно глядя на картину. — Что это вон там?
Она указала на смутные очертания собора памяти, вписанного Леонардо в голубовато-зеленое марево холмов.
— Собор, — сказал Леонардо.
Джиневра искоса глянула на него и улыбнулась.
— Так теперь я твоя святыня?
— Вот именно.
Но когда Леонардо взглянул на портрет, на то, что сделал сегодня, по спине его пробежал холодок. Туманное воспоминание о сне.
Он сжал ее руки.
— Тогда мы в нем и обвенчаемся, — сказала она. — В нашем собственном соборе.
Леонардо улыбнулся. Но в этот самый миг, когда он, стоя рядом с Джиневрой, вдыхал аромат ее волос и приторный острый запах, который обычно исходил от нее после занятий любовью, — в этот миг сон с жуткой ясностью галлюцинации вернулся к нему.
Он — внутри своего собора памяти, пытается войти в дверь, которую охраняет трехголовая бронзовая статуя. Одна из голов — голова его отца; другая — Тосканелли; третья, самая пугающая, — голова Джиневры. Ее глаза под тяжелыми веками глядят на него, и он не видит в них ни страсти, ни любви.
Он потерял ее.
Глаза обвиняли его, но в чем?
Леонардо на миг зажмурился, потом схватил кисть и записал собор, создав в верхнем правом углу холста уродливое пятно жженой умбры.
— Леонардо, зачем ты это сделал? — расстроилась Джиневра.
— Прости, Джиневра. Мне вспомнился дурной сон.
— Но зачем… — Она осеклась. — Сон был обо мне?
Леонардо не ответил.
— Леонардо?..
— Мне снилось, что ты больше не любишь меня, что ты винишь меня…
— Но в чем?
Леонардо пожал плечами и отвернулся от картины, но на Джиневру не смотрел.
— Не знаю.
— Ну так я люблю тебя, и…
Ее прервал стук в дверь. Настало время, когда появлялся Гаддиано. Джиневра с досадой поглядела на Леонардо, словно пытаясь передать невысказанное послание. Потом пригладила кудри и возвратилась на свое место.
— Войдите!
И в комнату вошла Симонетта, переодетая Гаддиано.
Этот Гаддиано, с выверенными движениями и осанкой, с тщательно наложенным гримом, кого-то напомнил Леонардо. В окончательно завершенном, почти смазливом лице, которое придал своему Давиду Андреа дель Верроккьо, были те же черты — такой же подбородок, полные, но сжатые губы, тонкий, почти аристократический нос. Но Симонетта была неотделима от Гаддиано: глаза, в которых жили призраки, выдавали ее; взгляд ее был мягче и не столь пронзителен, как у Леонардо, который смотрел на мир горячо, почти сердито.
Но сейчас в глазах Гаддиано была усталость.
— Привет, влюбленные пташки, — сказала Симонетта голосом, неотличимым от мужского.
Она улыбнулась Джиневре, небрежно поклонилась и подошла к картине. Леонардо сразу почувствовал, что что-то не так. Даже в чужой личине она выглядела слабой и неуверенной.
— Что ж, вижу, наша совместная работа подвигается, — сказала она Леонардо. — Но что это за пятно?
— Перемена настроения, — сказал Леонардо.
Симонетта лукаво глянула на него, потом опустилась на табурет перед мольбертом, взяла кисть и стала затирать пятно.
— Леонардо, друг мой, не уйти ли тебе прежде, чем люди Николини придут за Джиневрой?
— Да, конечно, — сказал Леонардо. — До свидания, Гаддиано, и спасибо. — Он поклонился Джиневре и поцеловал ее, словно они были одни. — Пожалуйста, не сомневайся во мне. Я люблю тебя больше…
Снаружи прозвенел колокольчик: Лука предупреждал их, что люди Николини уже прибыли.
Леонардо уже переступал порог, когда Симонетта закашлялась. Спазмы скрутили ее. Хрипя, она пыталась вздохнуть — и не могла.
Леонардо метнулся к ней, за ним — Джиневра. Он попытался успокоить Симонетту, но она отшатнулась. Призвав силу воли, она перестала кашлять, но дышала тяжело, с бульканьем.
— Мессер Гаддиано, вы слишком больны сегодня, — озабоченно сказала Джиневра. — Я позову мадонну Симонетту.
— Нет-нет, мадонна, она нездорова. Я сейчас приду в себя, это просто легочная хворь, на прошлой неделе я слишком долго гулял ночью. Ее слуги позаботятся обо мне. Но ты, Леонардо, уходи немедля, не то пострадаем мы оба. В распоряжении мессера Николини острые кинжалы.
— Его слуги не знают, кто я.
— Это те же люди, что сопровождали мессера Николини на празднике Горящего Голубя в Дуомо, — серьезно сказала Джиневра. — Они знают тебя в лицо.
— Ты не так уж и неизвестен во Флоренции, — заметила Симонетта, не выходя из образа Гаддиано; даже теперь ей удалось сохранить его привычный сарказм. — Тебе так хочется подвергнуть нас всех риску?
Тут Симонетту снова одолел кашель, она усилием воли подавила его и отерла рот алым платком, который промок и потемнел от крови. Лицо ее было белее мела.
— Он прав, Леонардо, — сказала Джиневра. — Ты должен немедля уйти.
Леонардо подчинился, и как раз вовремя, потому что едва он вышел из комнаты и пошел вниз, к выходу, как услышал голоса слуг Николини. Они недурно набрались в таверне и сейчас подсмеивались над юным лакеем Симонетты Лукой.
Но потом закричала Джиневра, и Леонардо остановился, словно перед ним выросла стена.
— На помощь! Кто-нибудь, помогите!
Ей откликнулись Лука и люди Николини: они уже бежали по коридору к студии. Леонардо тоже бросился назад, так быстро, как только осмелился. Расстроенный, он выругался про себя, затем прислушался: похоже было, что Симонетта выкашливает легкие.