Кодекс

Филипп остановился, чтобы перевести дыхание.
— У лейтенанта Барнаби появилось несколько вопросов, — перебил его Фентон, вступая в привычную роль. Голос взлетел на высокие ноты, но при этом оставался на удивление мягким, хотя в нем чувствовалась скрытая угроза. — Будьте любезны, назовите свои имена.
Вперед выступил мужчина в ковбойских сапогах.
— Я Том Бродбент, а это мои братья — Вернон и Филипп.
— Послушайте, офицер, — начал тот, кого представили Филиппом. — Эти сокровища явно предназначаются для спальни какого-нибудь шейха. Открыто продать их нечего и надеяться знамениты. Не обижайтесь, но я действительно считаю, что полицейскому управлению Санта-Фе с этим делом не справиться.
Барнаби раскрыл записную книжку и посмотрел на часы. До приезда машины криминалистов из Альбукерке оставалось еще минут тридцать.
— Позвольте задать вам несколько вопросов, Филипп. Ничего, что я называю вас по имени?
— Пожалуйста, только бы расследование продвигалось.
— Сколько лет каждому из вас?
— Тридцать три, — ответил Том.
— Тридцать пять, — подхватил Вернон. Последним свой возраст назвал Филипп:
— Тридцать семь.
— Каким образом случилось, что вы прибыли все вместе? — Полицейский повернулся к Вернону. Ему показалось, что этот персонаж новейших времен менее других способен солгать.
— Отец прислал нам письма.
— Какого содержания?
— Ну… — Вернон нервно покосился на братьев. — Он толком ничего не объяснил.
Барнаби перевел взгляд на Филиппа:
— Можете что-нибудь добавить? Что хотел от вас отец?
— Без понятия.
Настала очередь Тома. Полицейский решил, что ему нравится лицо младшего из братьев. Не нахрапистое лицо.
— А вы, Том, можете мне чем-нибудь помочь?
— Мне кажется, он хотел поговорить о наследстве.
— О наследстве? Сколько лет вашему отцу?
— Шестьдесят.
— Он болен? — Вопрос был задан сержантом. Фентон подался вперед, слова прозвучали почти грубо.
— Да.
— Сильно?
— Умирает от рака.
— Простите, — извинился Барнаби и предостерегающе махнул рукой, прерывая поток бестактных вопросов своего подчиненного. — Эти письма при вас?
Все трое достали листки. Текст был написан от руки на бумаге цвета слоновой кости. Полицейский отметил, что письма оказались у каждого. Это о чем-то да говорило. Братья явно придавали значение встрече с отцом. Он взял одно из писем и прочитал:
«Дорогой Том!
Я хочу, чтобы ты явился в мой дом в Санта-Фе 15 апреля ровно в тринадцать часов. Это очень важно для твоего будущего. Я попросил о том же Филиппа и Вернона. Прилагаю сумму, необходимую для оплаты дорожных расходов. Пожалуйста, не опаздывай — будь ровно в час. Окажи своему старику последнюю любезность.
Отец».
— Может, излечился от рака или собрался отдать Богу душу? — спросил Фентон.
Филипп вытаращил на него глаза, затем перевел взгляд на лейтенанта:
— Кто этот тип?
Барнаби укоризненно посмотрел на отбившегося от рук подчиненного.
— Мы все здесь делаем одно дело — стараемся узнать, кто совершил преступление.
— Насколько я понимаю, — проворчал Филипп, — у отца не было шансов на выздоровление. Он прошел курс облучения и химиотерапии, но пошли метастазы, от которых не удалось избавиться. И он отказался от дальнейшего лечения.
— Простите, — повторил лейтенант, тщетно пытаясь вызвать в себе хотя бы малую толику сострадания. — Вернемся к письму. В нем говорится о некоей сумме, необходимой для оплаты дорожных расходов. Как велика эта сумма?
— Тысяча двести долларов наличными, — ответил Том.
— Наличными? В каком виде?
— Двенадцать стодолларовых купюр. Посылать деньги подобным образом было характерно для нашего отца.
В разговор снова вмешался Фентон:
— Сколько ему оставалось жить? — Вопрос он адресовал непосредственно Филиппу и при этом выставил вперед голову. А голова у него была отменно страшная — узкая, угловатая, лицо с тяжелыми надбровными дугами и глубоко посаженными глазами; из вывороченных ноздрей огромного носа вылезали пучки черных волос; подбородок был срезан, во рту желтели кривые зубы. Несмотря на английское имя, его кожа отливала оливковым оттенком. Фентон был по происхождению испанцем из города Тручас, что по пути к горам Сангре-де-Кристо. Сержант имел устрашающую внешность, хотя был добрейшим на свете человеком.
— Около шести месяцев.
— И зачем он вас пригласил? Раздать всем сестрам по серьгам? — Фентон, когда хотел, умел вести себя отвратительно. Но такая манера давала свои результаты.
— Что ж, это можно сформулировать и таким милым образом, — холодно отозвался Филипп. — Вполне возможно.
— Скажите, Филипп, — мягко вмешался лейтенант, — обладая такой коллекцией, ваш отец не пытался сделать распоряжение оставить ее музею?
— Максвелл Бродбент терпеть не мог музеи.
— Почему?
— Потому что музеи критиковали его за нетрадиционное коллекционирование.
— В чем оно проявлялось?
— В том, что отец приобретал произведения искусства сомнительного происхождения, вел дела с расхитителями гробниц и незаконно перевозившими через границы предметы искусства контрабандистами. Бывали случаи, когда он сам похищал вещи из захоронений. Я могу понять его антипатии: музеи стали бастионами лицемерия, алчности и скаредности. Критикуют других за те же методы, которыми сами пользуются при составлении коллекций.
— А как насчет того, чтобы завещать коллекцию университету?
— Он ненавидит ученых. Называет их «недоумки в твиде» и «дьяволы в твиде». Университетские мужи обвинили Максвелла Бродбента в том, что он занимался расхищением храмов в Центральной Америке. Я не выдаю никаких семейных секретов — это хорошо известная история. Возьмите любой номер журнала по археологии, и вы узнаете, что наш отец является злом во плоти.
— Он намеревался продать коллекцию? — продолжал задавать вопросы лейтенант.
Губы Филиппа презрительно скривились.
— Продать? Отец всю жизнь общался с аукционными домами и дилерами от искусства. Он скорее позволит разрезать себя на тысячу кусков, чем согласится продать самый захудалый эстамп.
— Значит, он собирался оставить коллекцию вам троим? Наступило неловкое молчание.
— Надо думать, — наконец проговорил Филипп.
— А как насчет церкви? Жены? Подружки? — вмешался в разговор Фентон.
Филипп сунул трубку в рот и, пародируя рубленую речь сержанта, бросил:
— Атеист. Разведен. Женоненавистник.
Два его брата рассмеялись. И даже Хатч Барнаби получил удовольствие от того, как утерли нос его подчиненному. Сержанта редко переигрывали во время допроса. А этот Филипп, несмотря на свою манерность, оказался жестким малым. Но в его длинном интеллигентном лице было нечто грустное, какое-то потерянное выражение.
Барнаби показал ему счет за отгрузку кухонной утвари.
— Есть соображения, что все это значит и куда отправлен товар?
Братья по очереди прочитали чек, покачали головами и вернули обратно.
— Он и готовить-то никогда не любил, — заметил Том. Барнаби сложил документ и сунул в карман.
— Расскажите мне о своем отце. Как он выглядит, каков его нрав, характер, какие вел дела… и все такое.
Первым опять заговорил Том:
— Он своего рода уникум.
— В каком смысле?
— Настоящий гигант. Ростом шесть футов пять дюймов, широк в плечах, ни единой складочки на теле, седые волосы, могучий, как лев, и с таким же рыкающим басом. О нем говорят, что он похож на Хемингуэя.
— Как насчет характера?
— Он из тех, кто никогда не бывает не прав и попирает всех и вся, добиваясь того, чего хочет. Живет по придуманным им самим правилам. Не окончил школу, но знает об искусстве больше многих профессоров. Собирательство — его религия. Он презирает верования других людей. И поэтому получает большое удовольствие, продавая и покупая вещи из разграбленных могил. И грабит их сам.
— Расскажите подробнее о разграблении могил. — На этот раз заговорил Филипп: