Похищение

Еще только восемь утра, но я не задумываясь колочу в дверь Рутэнн Масавистива.
– Умоляю вас, – чуть не плачу я, когда мне открывают, – помогите! Мне нужно отвезти ее в больницу.
Рутэнн бросает быстрый взгляд на Софи.
– Давай за мной! – командует она, но идет не к моей машине, а в наш трейлер. Выглядывает в окно, которое я оставила с ночи открытым, чтобы в комнату поступал свежий воздух. Именно под этим окном стоит диван, где проспала всю ночь Софи. Узловатые пальцы Рутэнн пробегают по щели в оконном переплете, ощупывая внешние выступы.
– Нашла, – наконец говорит она, выдергивая из подоконника коричневое перышко, точь-в-точь такое, как то, что я смыла в унитазе.
Рутэнн простирает руку на улицу и разжимает пальцы. Перышко, подхваченное порывом ветра, улетает прочь.
– Pahos, – только и произносит она, а после указывает на куст пало-верде во дворе, увешанный сотнями таких перьев. – Это молитвенные перья. Я поместила в них все плохое, что случилось в ушедшем году. Зимой они облетят, а с ними уйдет и зло. Я вешаю их повыше, чтобы никто не отравился, но одно, похоже, каким-то образом добралось до твоей девочки.
Я недоверчиво таращусь на нее.
– Вы думаете, я поверю, что моя дочь заболела из-за… куриного пера?
– Это индюшачье перо, – поправляет меня Рутэнн. – И с какой стати мне думать, во что ты веришь, а во что нет?
Она прикладывает ладонь ко лбу Софи. Я, повинуясь, делаю то же самое.
Кожа у Софи прохладная, болезненный багрянец на щеках потускнел. Она спокойно дышит во сне, и ладошка ее, прижатая к моей груди, похожа на маленький флаг победы.
Сглотнув комок в горле, я бережно укладываю ее на кровать.
– Но я все равно отвезу ее в больницу.
– Разумеется, – кивает Рутэнн.
Всем кажется, будто они знают мир, в котором живут. Если можно это почувствовать, потрогать, понюхать, ощутить на вкус – значит, это реально. Значит, так оно и есть. Вы готовы поклясться жизнью, что небо – голубое. И нечего выдумывать, все просто. И вот одним прекрасным днем вы встречаете человека, который уведомляет вас, что вы ошибались. «Голубое! – настаиваете вы. – Голубое, как океан. Голубое, как кит. Голубое, как глаза моей дочки». Но этот человек лишь качает головой, и у него вдруг появляется множество сторонников. «Бедная девочка! – сочувствуют они хором. – Все это, и океан, и киты, и глаза твоей дочки, – все это зеленого цвета. Ты перепутала. Ты всю жизнь заблуждалась».
Двое педиатров, один невролог и три анализа крови единодушно утверждают, что Софи здорова как лошадь (что бы это ни значило). Одна из врачей – женщина с таким тугим узлом на голове, что глаза ее приобрели неестественный разрез, – усаживает меня подальше, чтобы Софи не слышала нашего разговора.
– У вас дома все хорошо? – спрашивает она. – Дети в ее возрасте иногда делают подобное, чтобы привлечь к себе внимание.
Но это же не першащее горло и не боль в животе! Такую болезнь нельзя симулировать.
– Софи не такая! – оскорбленно говорю я. – Уж я-то знаю свою дочь.
Врач пожимает плечами, давая понять, что слышит подобное не впервые.
Домой я еду с опаской, меняя указания Рутэнн на прямо противоположные. Софи на заднем сиденье играет с наклейками, подаренными какой-то медсестрой. Всю дорогу я терзаюсь вопросами. Нужный ли это поворот? Можно ли свернуть направо, если на светофоре красный? Не привиделось ли мне это утреннее происшествие? Сомнения, наверное, заразны.
Уже паркуя машину в трейлерном парке, я вдруг осознаю, что отец был примерно того же возраста, когда похитил меня.
Выпустив Грету погулять, я отвожу Софи в соседний трейлер к Рутэнн. Старуха открывает нам, обкусывая засохший клей с краев ногтей.
– Сива! – восклицает она. – Ты выглядишь гораздо лучше. Софи виноградной лозой обвивает мою левую ногу.
– И гораздо застенчивее, – добавляет Рутэнн, нахмурившись. – А ну-ка открой рот, – велит она, постукивая пальцем по подбородку. Когда Софи повинуется, Рутэнн снимает с ее языка пару крохотных розовых сандалий из пластмассы, желтые туфли на ремешках и наконец банные тапки. – Неудивительно, что тебе поплохело, – говорит она. Глаза у Софи становятся размером с блюдце. – Наглоталась старой обуви! Заходи в дом и поищи, какой Барби они подойдут.
Когда Софи исчезает, я внимательно смотрю на Рутэнн.
– Знаете, я ведь не верю в волшебство.
– Я тоже, – признается она. – А верить и не надо, если умеешь показывать фокусы.
Я иду за ней в трейлер.
– Что же тогда случилось сегодня утром?
Она пожимает плечами.
– Повезло. Лет пять назад возле Шонгопави жила одна pahaha – белая женщина, фотограф. И вот однажды у нее прихватило живот. Врачи ничего не нашли. А потом выяснилось, что она подняла с земли несколько pahos и засунула их в свою соломенную шляпу. Как только она вернула перья на место, колики прошли.
Я оглядываюсь на дерево, где ждут порыва ветра сотни перьев.
– Но это же может повториться!
Рутэнн тоже смотрит на дерево.
– Завтра ветер подует в другую сторону. Рано или поздно их все сдует.
Я вижу, как слабый бриз шевелит таинственные гирлянды.
– И что тогда?
– Тогда будем делать то, что у нас лучше всего получается, – отвечает Рутэнн. – Начнем все заново.
 
Эндрю
 
Зону впуска в тюрьме Мэдисон-Стрит в Фениксе называют Подковой – это я помню еще по прошлому разу. Не так уж много изменилось с семьдесят шестого года: шлакобетонные стены по-прежнему холодят лопатки, когда к ним прислоняешься; комната для фотосъемок (профиль и анфас) осталась на старом месте – в маленьком алькове за КПЗ; запах моющих средств все так же проплывает в воздухе всякий раз, как надзиратель заводит нового арестанта.
Чтобы попасть в тюрьму, нужно отстоять в очереди. В битком набитой комнатушке два десятка местных копов стоят с папками обвинений в руках и меняют позиции, как будто играют в полицейский тетрис, при появлении каждого новоприбывшего. У одного из арестованных над глазом кровоточит свежий порез, и он время от времени вытирает струйку закованным в наручники запястьем. Другой без сознания лежит в кресле. Проститутка, позирующая уголовным фотографам, спрашивает, можно ли ей повернуться в другую сторону: в таком ракурсе она лучше выглядит.
Я около получаса наблюдаю этот цирк, а потом меня уводят на медосмотр. Его проводит полная женщина в робе, усыпанной мультипликационными медвежатами. Она застегивает на моей руке ремешок тонометра. Ремешок затягивается, и я на миг представляю, что в нем – моя шея. Что в любой момент доступ кислорода прекратится и все закончится.
– Вы принимаете какие-нибудь лекарства? – спрашивает она. – Когда вы последний раз ходили к врачу? Вы употребляли алкоголь за истекшие сутки? Вы ощущаете в себе суицидальные наклонности?
В данный момент я не ощущаю практически ничего. Как будто отрастил себе толстую, чешуйчатую кожу, без которой не выжить в этом засушливом климате. Меня, очевидно, можно ткнуть иглой, ножом, копьем, но тело все равно не вспомнит, как выпускать из себя кровь.
Об этом я ей, впрочем, не рассказываю, и она снимает с моей руки тонометр.
– Слава богу, хоть один спокойный, – говорит она помощнику шерифа и возвращает меня полиции.
Все беззастенчиво пялятся на меня. В отличие от них, арестованных прямо на улице, не успевших сменить свои спортивные костюмы, джинсы и мини-юбки, я прибыл из другой тюрьмы. На мне комбинезон цвета предупредительного дорожного знака. В карманах у меня ничего нет: все уже переложили в специальный мешок и унесли.
Глядя на меня, они все думают одно: «Он сделал что-то похуже, чем мы».
Дверь открывается, и меня вызывают по имени. На офицере штаны цвета хаки и бронежилет, как будто он находится в зоне военных действий, что, в общем-то, во многом соответствует действительности. Помощник шерифа проталкивает меня сквозь толпу.