За бортом по своей воле
– А что если бы я был не один? Было бы мне легче? Думаю, что да. О Джек, ну почему тебя здесь нет?! Но сожаления теперь не помогут. Господи, как ярится этот пассат! Пусть, лишь бы парус выдержал – скорее доплыву. Но я промок насквозь.
В четверг 30 октября мною овладел настоящий приступ необузданного оптимизма. Записываю дословно следующее:
«Осталось еще 23 дня!» Это означало, что я доплыву до земли 23 ноября. Хорошо еще, что ниже я приписал: «Если только ничего не случится».
Многих удивит такой оптимизм, а кое-кто даже скажет, что подобные записи появились в моем дневнике уже после путешествия. При этом маловеры будут ссылаться на то, что я сам предусмотрел значительно большие сроки своего плавания. Да, я назначил самые большие сроки, но сделал это для того, чтобы мои близкие волновались как можно меньше. Ведь если бы я сказал, что доплыву за 35 дней, все мои родственники и друзья переполошились бы уже на 20-й день. Но я назначил срок в 60 дней и мог надеяться, что хотя бы дней 30–40 никто волноваться не будет.
«Какой чудесный выдался денек: спокойный, без всяких неприятностей. Впрочем, и ночь была такой же. Я размечтался о своей коллекции граммофонных пластинок, когда прямо надо мной пролетел самолет. Меня, конечно, не заметили. Я по-прежнему страшусь даже самого легкого трения».
Последняя фраза вызвана происшествием с моей маленькой спасательной лодкой-одиночкой, которую я уложил на носу «Еретика», чтобы в случае катастрофы успеть ее быстро накачать и спустить в воду. Нижний край паруса слегка задевал за нее, и прикосновения материи за одну ночь протерли в резине здоровенную круглую дыру. Это означало, что даже самый легкий предмет может за одну ночь протереть насквозь прорезиненную ткань моей посудины. Я получил хороший урок. И выводы из него были самые неутешительные. Прежде всего, теперь в случае несчастья с «Еретиком» мне уже не на что было рассчитывать.
Правда, моя спасательная лодчонка была так мала, что в ней мне вряд ли удалось бы спастись. Это была обыкновенная, рассчитанная на одного человека, надувная лодочка, какие употребляются для оказания помощи утопающим в непосредственной близости от берега. Я не думаю, чтобы мне удалось на ней пересечь Атлантический океан. Но раньше я хотя бы мог спустить ее на воду и, плавая на буксире за «Еретиком», фотографировать моего красавца, идущего под парусом посреди Атлантического океана. А теперь я был лишен этого удовольствия. Силой обстоятельств мое положение становилось все более сходным с положением потерпевшего кораблекрушение. Как и он, теперь я мог рассчитывать лишь на свою посудину: это была моя последняя и единственная надежда, последний шанс на жизнь.
«Берегись, Ален! Ты слишком часто считаешь дни, а они от этого тянутся еще медленнее. Надо быть осторожней!»
Поклевки стали заметно реже, но зато рыба крупнее. Теперь я могу каждый день просто делать в рыбе надрезы и пить ее сок. А раньше мне приходилось резать мой улов на мелкие кусочки, класть их в рубаху и отжимать из них жидкость.
Четверг 30 октября. Погода стоит превосходная. Молодой пассат начинает успокаиваться, стареть: теперь это просто хороший попутный ветер, который гонит лодку в нужном направлении. Я нахожусь на 21° северной широты и 28° западной долготы. Все идет примерно так, как я рассчитывал.
Лишь много позже я узнал, что в тот день я находился всего лишь на 18 или 19° западной долготы. Я тогда думал, что уже проплыл четверть пути и что мне осталось пройти всего 35° на запад и 4° на юг, то есть примерно 1800–1900 миль. К чему это привело – будет видно позднее.
В пятницу 31 октября записываю в дневник: «За ночь ветер, к счастью, немного окреп, и сейчас лодка снова движется. Надо мной пролетел великолепный „водяной стриж“. С вожделением вспоминая о его собрате, который попался на крючок в день моего рождения, я пытался поймать и этого, но, увы, без всякого успеха».
Вчера я провел восхитительный вечер: по радио передавали Седьмую симфонию Шуберта. Удивительное дело – все мое плавание проходит под знаком этой симфонии! Как правило, ее исполняют довольно редко, но за 65 дней, проведенных мною в океане, я слышал ее шесть раз.
Все-таки я неисправимый оптимист! В этот же день в дневнике появляется запись: «Начиная с субботы 22 ноября я уже могу увидеть землю».
В действительности я увидел землю и высадился на нее только 23 декабря, то есть на месяц позже. Но уже тогда я начал сомневаться в своих штурманских способностях. В четыре часа пополудни записываю:
«Навигация совсем не такое простое дело. Нужно все время учитывать это чертово склонение и вносить поправки, а на моей штурманской карте Атлантического океана склонение не указано. Все дело в том, что я не знаю, правильно ли я держу курс по компасу, действительно ли я плыву, отклоняясь к западу, или просто увеличилось отклонение стрелки компаса. В последнем случае я окажусь гораздо южнее, чем нужно. Точное определение широты могло бы разрешить мои сомнения, но скорость лодки так трудно измерить, что я практически не могу прокладывать предположительный курс. Я исхожу из того, что „Еретик“ проходит по восемьдесят миль в день (позднее я узнал, что это было совершенно бредовое предположение), но, должно быть, я плыву быстрее (а это был уже абсолютнейший бред), так что самое главное – держаться между 17 и 18° северной широты. Если я иду правильным курсом, завтра я достигну 20°20 северной широты. Какой чудный пассат! Я очевидно нахожусь на 26°40 западной долготы (в действительности это было не так: я находился на 18° западной долготы). Значит, мне остается пройти на запад еще 33°, или около 1700 миль. 1700–1800 миль, деленные на восемьдесят миль, которые я прохожу в день, дают двадцать два или двадцать три дня».
И ниже я прибавляю: «Если ветер продержится, так оно и будет. В сущности, как мореплаватель, я ничем не хуже Христофора Колумба».
Одиночество! В тот день, когда я сделал эту характерную запись, ты начало меня тревожить не на шутку. Я прекрасно понимаю разницу между одиночеством и изолированностью. В нормальных условиях я всегда могу покончить с изолированностью самым простым способом: достаточно выйти на улицу или позвонить по телефону, чтобы услышать голос друга. Изолированность существует лишь до тех пор, пока ты этого хочешь. Но одиночество! Полное одиночество невыносимо. Горе тому, кто одинок! Мне кажется, что одиночество наваливается на меня со всех сторон непомерное, бескрайное [так в книге], как океан, словно сердце мое вдруг стало центром притяжения для этого «ничто», которое тогда казалось мне «всем». Одиночество… В день отплытия из Лас-Пальмаса я думал, что могу с тобой справиться, что мне нужно только привыкнуть к твоему присутствию в лодке. Но я был слишком самонадеян! В действительности не я принес тебя с собой в океан – разве я или моя лодка могли тебя вместить?! Ты пришло само и овладело мной. Ничто не в силах разорвать кольцо одиночества; сделать это труднее, чем приблизиться к горизонту. Время от времени я начинаю громко говорить, чтобы услышать хотя бы свой голос, но от этого только чувствую себя еще более одиноким, терпящим бедствие в океане молчания.
«Сегодня 1 ноября. Я достиг 20° северной широты и повернул направо. Теперь я иду на запад с небольшим отклонением к югу. Но отклонение все же есть. Постараюсь подняться на несколько градусов вверх. Я сменил галс: это означает, что парус переместился с правого борта на левый. Если ничего не случится, он останется в этом положении до конца плавания».
Должен сказать, что я действительно больше к парусу не притронулся и вообще перестал управлять лодкой; я укрепил руль так, чтобы мой курс соответствовал показаниям компаса, и уже не прикасался к нему ни днем, ни ночью. Лишь время от времени, примерно каждые два часа, нужно слегка выправлять лодку, которая начинает постепенно отклоняться от курса.