Царская сабля

К вечеру боярскому сыну стало так плохо, что он уже не мог сдерживать стонов. Поднявшийся к молодому воину Лука осмотрел рану, напоил Леонтьева отваром каких-то трав, от которых Басарга впал в сонное беспамятство, что-то порезал, что-то посыпал, поменял повязку и, уже уходя, сказал помогавшему холопу самые страшные слова, которые может услышать увечный воин:
– Антонов огонь…
К рассвету Басарга метался от жара, плохо понимал, что происходит вокруг, и, как мог, молил сидящих рядом ратников позвать к нему князя.
Воротынский внял просьбам, пришел, опустился рядом на колено, снял шлем, перекрестился:
– Сказывай, раб божий Басарга, чего желаешь? Что смогу, сделаю.
– Сабля… – пересохшими губами прошептал боярский сын. – Сабля государева… Царь Иоанн сам вручил, дабы долг я свой исполнил… Вернуть надобно, княже… Прошу…
– Да, я вижу, – кивнул Михайло Воротынский. – Богатый меч.
– Передай… Передай государю… Не посрамил я царской сабли… Передай…
– Не беспокойся, боярский сын Леонтьев, – кивнул князь, принимая оружие. – Передам в точности. И про подвиг твой передам, и имени твоего не забуду.
Солнце тем временем медленно поднималось к небу, и, когда лучи его щедро залили теплом улицы Казани, город содрогнулся от сильнейших взрывов, прорвавших крепостные стены сразу в двух местах. Царские войска, успевшие к этому времени причаститься и собраться в полки, дружно ринулись в проломы, сметая ногайцев со своего пути. Битва завязалась на улицах и площадях, в домах и дворах. Арская башня больше никого не интересовала, и ее израненные защитники смогли спокойно покинуть свое укрепление, унося на плечах тех, кто более не мог передвигаться сам.
По приказу князя Воротынского боярского сына Басаргу Леонтьева служивые отнесли к царскому шатру, неподалеку от которого стояла палатка, натянутая монахами Кирилло-Белозерского монастыря. Святые отцы приняли мечущегося в беспамятстве больного и забрали под расшитый крестами белый парусиновый полог…
 
Молчальники
 
Проснулся Басарга от острой боли. Его бедро, казалось, грызли изнутри мыши – много-много маленьких мышат, скребущих мелкими зубками края раны на всю ее глубину. И это было хорошо. Боярский сын Леонтьев залечивал уже не первую рану и знал, что, когда боль такая, скребущая, а не обжигающая или рвущая, значит, дело идет на поправку.
Вот только легче от этого осознания ему не становилось.
Воин застонал, попытался лечь удобнее, открыл глаза. Возле самого лица полоскалась белая парусина, и, если не считать далеких голосов, вокруг царила невероятная, непостижимая тишина: ни грохота разрывов, ни лязга железа, ни криков работающих на турах ратников.
Басарга попытался встать, но боль в ноге заставила его со стоном упасть обратно на кошму. Леонтьев скривился, приподнялся на локте, взглянул на ногу. Пояс с оружием был снят и положен рядом, царская сабля осталась наполовину торчать из ножен. На правой ноге штанина отрезана полностью, оба сапога сняты, рана замотана белой тряпицей с утолщением над тем местом, куда вошла стрела. Видать, мха туда набили от души. А так – вся конечность до ступни выглядела светлой, даже чуть розоватой.
Это означало, что антонов огонь ушел.
На шум приблизился монах с кувшином, присел рядом, поднес край сосуда к губам. Раненый воин ощутил знакомый запах киселя. Помогая себе и святому отцу, Басарга прихватил свободной рукой глиняное донышко и стал жадно пить густой, вкусный и сытный напиток. Когда в живот больше уже не лезло, утер губы:
– Благодарствую, отче… Не скажешь, почему так тихо ныне?
Монах кивнул.
– Так чего там происходит? Взяли Казань-то али о замирении сговорились?
Монах кивнул снова.
– Ты чего, – не понял Басарга, – молчальник? [11]
Святой отец кивнул в третий раз.
– А-а, тогда понятно… Так взяли город-то?
Четвертый кивок успокоил боярского сына. Басарга устало зевнул, спросил:
– Скажи, почто меня сюда принесли, а не в отчую палатку? У меня отец опытен, раны закрывает и заговаривает хорошо, все соседи и знакомые к нему за лечением завсегда ходят.
Монах укоризненно покачал головой и перекрестил раненого. Басарга зевнул еще сильнее, и дремота снова закрыла его глаза. Видимо, в свой сытный кисель святые отцы добавляли еще и сонное зелье.
Однако сильная боль мешала боярскому сыну окончательно провалиться в беспамятство – он то засыпал, то возвращался к реальности, после чего снова засыпал. В одно из таких пробуждений Басарга ощутил, что на лице его лежит какая-то ткань, услышал мерную молитву – и рана наконец-то перестала его донимать…
К новому пробуждению боль в ноге сменилась нестерпимым зудом. Это было тоже неприятно, но, по крайней мере, позволяло не просто подняться, но и уверенно ступать на конечность. Подхватив оружие и торопливо выбравшись из палатки, ратник сбегал до нужника, после чего ощутил себя почти совершенно здоровым и даже счастливым.
Над Казанью сияло яркое солнце, окончательно высушившее окрестные земли, и от ног стрельцов, с мешками идущих от города к себе в лагерь, даже поднималась легкая серая пыль. Большая часть крепостных стен уцелела, хотя местами и тлела, но теперь с них никто не пускал стрелы и не палил из пушек. На склоне вала грелось множество бедно одетых людей: светлые длинные рубахи, темные шаровары. Их были сотни, если не тысячи. Уцелев в ужасах войны и штурма, они наслаждались миром и покоем. Из самого города к небу поднимались дымы – но их было не так уж и много. Как при не очень большом деревенском пожаре.
Совсем близкий царский шатер был тих и безлюден, – видать, государь со свитой тоже въехал в поверженную твердыню. Тихой оставалась и увенчанная черным крестом палатка.
Осенив себя знамением, Басарга отвесил распятию низкий поклон, вошел обратно под навес, высматривая свои сапоги. Однако на полу, застеленном кошмами в несколько слоев, никакой обуви не лежало. Зато у дальней стены возвышался массивный крест, под которым на красном ковре стоял большой деревянный сундук. Углы были обиты толстыми железными уголками, покрытыми позолотой, скважина на передней стенке выдавала наличие внутреннего замка, а сами стенки украшали святые образа и иконы, нанесенные эмалью, и витиеватая разноцветная роспись. Судя по всему, внутри ларца хранилось что-то очень и очень ценное.
Басарга опустился на колени, перекрестился на смотрящие с сундука иконы, благодаря Господа за счастливое исцеление, дал обет внести в монастырь, во славу Божию, крупный вклад. А когда закончил и собрался уходить, увидел двух замерших возле входного полога суровых монахов.
– И вам моя благодарность, братья, – поклонился им в пояс боярский сын. – Век Бога за вас молить буду. И еще спросить хочу: вы не знаете, куда сапоги мои подевались?
Монахи переглянулись, но ничего не ответили и с места не сошли.
– Вы чего тут, все молчальники? – догадался Басарга. – Кто же тогда молебен надо мной читал, когда я в дремоте мучился? Хотя ладно. Живот дороже сапог. Пусть у вас остаются, коли надобны. Ныне сапог бесхозных окрест Казани наверняка в избытке. Я себе другие найду.
Он прошел между монахами и, прихрамывая, отправился к лагерю Воротынского ополчения. Миновав полпути, ощутил на спине пристальный взгляд, оглянулся. Один из монахов в некотором удалении следовал за ним. Боярский сын приостановился было, но тут же двинулся дальше. Спрашивать у молчальника, чего тому надобно, все равно бесполезно.
Лагерь воротынской дружины тоже был на удивление пуст. Здесь находилось не больше десятка холопов, хлопочущих возле юрт и шатров, да редкие стоны подсказывали, что за парусиновыми и войлочными стенами находится немало раненых.
Добредя до своей палатки, Басарга откинул полог и в недоумении остановился, удивившись обилию тюков, узлов и свертков, сваленных внутри и занимающих почти все место под навесами. Даже на месте очага стояли, упираясь в крышу возле опорного столба, несколько туго скрученных ковров.