Потерянный горизонт
Не менее увлекательная картина открывалась взгляду, обращенному вниз. Ибо скала почти отвесной гладкой стеной опускалась в расщелину, образовавшуюся в далеком прошлом в результате какого-то катаклизма. Впереди в конце долины сквозь легкую дымку проступала и ласкала глаз зелень. Там был уголок, прикрытый от ветров. Конвэй решил, что это замечательно облагодетельствованное природой место, но, если оно обитаемое, то тамошнее население полностью отрезано от мира высокими неодолимыми хребтами. Добраться оттуда можно было только до монастыря. Глядя на него, Конвэй почувствовал, что начинает воспринимать действительность более мрачно. Может, не стоит совсем уж сбрасывать со счетов причитания Мэлинсона. Но это чувство возникло и скоро растворилось в гораздо более глубоком, полумистическом-полусознательном ощущении, что вот она, цель, к которой они стремились, — здесь конец, здесь завершение.
Позднее он не мог ясно припомнить, как они пришли в монастырь, как их принимали и что делалось при встрече, как снимали с них веревки, как вводили в помещение. Этот разреженный эфемерный воздух и фарфоровая голубизна неба были подобны мечте. С каждым вдохом и каждым взглядом Конвэй становился умиротвореннее, так что переставал уже воспринимать и жалобы Мэлинсона, и остроты Барнарда, и скромную леди, готовую достойно встретить наихудшее, — образ, в котором выступала мисс Бринклоу. Он смутно помнил свое удивление, когда обнаружилось, что внутри монастыря просторно, хорошо протоплено и вполне чисто. Но времени для других наблюдений не было, так как китаец покинул свой паланкин и уже приглашал следовать за собой, переходя из комнаты в комнату. Теперь он был очень любезен.
— Я должен извиниться, — сказал он, — что по дороге предоставил вас самим себе, но, по правде говоря, путешествия такого рода мне не по силам, и я вынужден отдыхать. Надеюсь, путь вас не очень измотал?
— Мы выдержали, — ответил Конвэй с сухой усмешкой.
— Прекрасно. Ну, а теперь, если вы последуете за мной, я покажу вам ваши покои. Конечно, вы хотите принять ванну. Оборудованы мы на сей счет просто, но, полагаю, вы не будете в обиде.
В этот момент все еще задыхавшийся Барнард проговорил, жадно глотая воздух:
— Н-да, пока не могу сказать, чтобы мне нравился ваш климат, воздух как-то застревает у меня в груди, но вид из ваших окон — это дьявольски красиво. Мы что, должны становиться в очередь в ванную-комнату, или у вас тут американский отель?
— Думаю, вы всем будете вполне довольны, мистер Барнард.
Мисс Бринклоу чопорно кивнула:
— Хотела бы на это надеяться, да-да.
— А потом, — продолжал китаец, — буду весьма польщен, если вы все присоединитесь ко мне за ужином.
Конвэй вежливо поблагодарил. Лишь Мэлинсон ничем не обнаружил своего отношения к этим нежданным удобствам. Как и Барнард, он продолжал страдать от высоты, но, сделав над собой усилие, воскликнул:
— А еще потом, если вы не возражаете, мы решим, как отсюда выбраться! Это нельзя откладывать — я по крайней мере так считаю.
Глава четвертая
— Ну вот, видите, — говорил Чанг, — не такие уж мы варвары…
Теперь, после всех накопившихся к вечеру впечатлений, у Конвэя не было оснований возражать. Легкость в теле и ясность мысли наполняли его таким приятным чувством, которое могло возникнуть только в подлинно цивилизованной среде. Пока что в Шангри-ла он находил все необходимое и гораздо больше того, на что мог рассчитывать. Во времена, когда даже в Лхасе появились телефонные аппараты, может быть, и не столь удивительным казалось наличие центрального отопления в тибетском монастыре, но Конвэя поражало соседство западного санитарно-гигиенического оборудования с многочисленными проявлениями восточного традиционализма. Например, светло-зеленая фарфоровая ванна, в которой он с наслаждением плескался, представляла собой изделие, выпущенное, согласно фабричному знаку, в Акроне, штат Техас. Но приставленный слуга-туземец обихаживал его на китайский манер, промывал ему уши и ноздри и протирал веки под глазами тонкой шелковой тряпочкой. Принимая все это, Конвэй размышлял, уделяется ли такое же внимание троим его спутникам.
Он почти десять лет прожил в Китае, не всегда в больших городах, и считал это время счастливейшим в своей жизни. Ему нравились китайцы, среди них он чувствовал себя дома. Особенно он любил китайскую кухню с ее тонкими полутонами вкусовой гаммы, и поэтому первая же трапеза в Шангри-ла была для него встречей с приятным и знакомым. Он также заподозрил, что в пищу подмешана какая-то травка или снадобье, восстанавливающее дыхание, так какой не только сам стал дышать свободнее, но заметил облегчение, которое почувствовали и его спутники. От его внимания не ускользнуло, что Чанг не съел ничего, кроме нескольких зеленых листков салата, и не притронулся к вину.
— Извините меня, — объяснил он, — но у меня очень строгая диета. Я обязан беречься.
Он и раньше говорил в таком духе, и Конвэй пытался угадать, какой же недуг его мучает. Теперь, разглядывая Чанга вблизи, он затруднялся определить его возраст. Мелкие и как бы неопределенные черты монаха, равно как и кожа, напоминавшая мокрую глину, придавали ему вид то ли молодого человека, состарившегося раньше времени, то ли, наоборот, удивительно хорошо сохранившегося старика. Он, несомненно, обладал какой-то привлекательностью. От Чанга исходило легкое благоухание, слишком тонкое, чтобы его можно было уловить, если о нем не думать. В своем расшитом халате из синего шелка с обычными боковыми разрезами в подоле, в штанах цвета дождливого неба, тесно обхватывающих лодыжки, он излучал холодное обаяние, которое пришлось Конвэю по вкусу, хотя он и понимал, что не всем оно может нравиться.
Атмосфера и впрямь была скорее китайской, чем тибетской. И это внушало Конвэю приятное ощущение, будто он попал домой, хотя в этом случае он предполагал, что его спутники воспринимают дело иначе. Комната тоже порадовала его. Удивительно правильными были соотношения ее ширины, длины, высоты. Скромным украшением служили обои и пара предметов лакированной мебели. Свет поступал из бумажных фонариков, которые своей неподвижностью свидетельствовали об отсутствии сквозняков.
Благодатный покой охватывал его душу и тело, и когда на ум снова пришли предположения о подмешанном зелье, он почувствовал, что это его не беспокоит. Что бы там ни было, если вообще было хоть что-нибудь, но Барнард больше не задыхался, а Мэлинсон перестал язвить, и оба они с аппетитом поглощали пищу, явно предпочитая есть, а не разговаривать. Конвэй тоже был голоден и нисколько не жалел, что этикет требовал не спешить с началом серьезного разговора. Ему никогда не нравилось суетиться в обстановке, которая приятна сама по себе, поэтому нынешнее положение вполне его устраивало. До такой степени, что он дал выход своему любопытству, только закурив сигарету. Обращаясь к Чангу, он заметил:
— Судя по всему, постояльцы в вашей обители благоденствуют и очень гостеприимно встречают чужестранцев. Хотя сомневаюсь, чтобы к вам часто попадали люди из других краев.
— Воистину нечасто, — ответил Чанг все с той же размеренностью и достоинством. — Это непосещаемая часть мира…
Конвэй улыбнулся:
— Мягко сказано. У меня такое впечатление, что я никогда не видел места, более отрезанного от мира. Здесь могла бы расцвести культура, не испорченная никакими внешними воздействиями.
— Что вы подразумеваете, говоря о нежелательных воздействиях?
— Имею в виду джаз, кинотеатры, огни рекламы и так далее. Водопровод и канализация у вас в высшей степени современны, и, на мой взгляд, это единственное достижение, которое Восток может взять у Запада с несомненной для себя пользой. Я часто думаю, как повезло в свое время римлянам: их цивилизация продвинулась до изобретения горячих ванн и при этом удержалась от рокового шага — освоения машинной техники.
Конвэй говорил с легкостью разом нахлынувшего вдохновения. Но хотя речь его и была достаточно искренней, все же в ней присутствовало желание повернуть разговор в нужную сторону. Он умел вести беседу. И лишь забота о соблюдении границ, установленных сверхизысканной вежливостью, мешала ему проявить более откровенное любопытство.